Растафарианская история - стр. 9
– No, guys… I can’t drink coffee today, – и закурил сигарету.
Мы думали, что сейчас он опять отрубится. Но, как ни странно, Рэбай на глазах напитывался энергией и начал, как-то неохотно и усмехаясь, а потом уже с пылом и интересом, говорить: о том, как он был в Клаб-Хаусе и всю ночь не спал, о том что жил в Ист-Виллидже много лет, начал рассказывать историю о том, как недавно порезал ножом лицо человеку, который шел по авеню А вместе с его бывшей girlfriend, о том, как он подростком приехал в Нью-Йорк, сбежал от родственников и рано утром, совершенно один, оказался на Манхэттене, на Canal Street, и пошел вверх по Бродвею, не имея никаких мыслей о том, куда и зачем он идет; рассказал, что в начале восьмидесятых он заработал так много денег, продавая траву на улице, что снял квартиру на пятой авеню; рассказал, как жил в Японии и не мог купить себе рубашку по размеру, потому что японские рукава слишком короткие и так далее… Казалось, его не очень интересовало, слушаем мы его или нет, он с упоением слушал самого себя и глаза его горели. Какой странный, неизвестный мне наркотик, подумала я. Даже не знаю, что может вызвать такое состояние.
Он говорил и говорил, и мы его не перебивали. Теперь он рассказывал про свой байк, наконец, он встал и подошел к окну, за которым медленно розовело небо.
– I didn’t see the sunrise for a long time, – сказал он.
Мы попрощались и он пообещал приехать в воскресенье часов в семь на суп или на что-то еще.
– На блины, – сказала я.
И он уехал. Когда закрылась дверь, я подошла к окну и подумала вслух: скоро лето, и ему надо заканчивать с наркотиками до того, как оно начнется, иначе он это лето не переживет.
В воскресенье (то есть послезавтра) на улице было немного холодно, дул неприятный ветер и небо затянуло сплошной бело-серой тучей, мы проснулись очень поздно и в плохом настроении, никуда не хотелось идти и ничего не хотелось делать. День незаметно закончился, мы совсем не ждали Рэбая, было очевидно, что сегодня он вряд ли появится. Мой друг пошел в супермаркет за едой и сказал, что, может быть, зайдет по дороге к Лори в Куфу и возьмет немножко травы. Дело в том, что мы стали скуривать траву все быстрее и быстрее, и если осенью двадцатки нам хватало почти на неделю, зимой – дня на четыре, то теперь – не больше чем на два дня.
Я решила пойти полежать в ванне, взяла с собой Джойса и сигареты, но вдруг в этот момент кто-то три раза, очень настойчиво позвонил в дверь. Я в ужасе побежала открывать, на ходу придумывая как бы вывернуться и умолчать о том, что мой друг пошел к Лори за травой. Еще даже не было семи.
Он сразу увидел, что я одна, но ничего не спросил, и я сказала:
– He went out, he'll be in a few minutes, and I was just going to make that russian pancakes.
Мне было очень неудобно из-за того, что сама же обещала и ничего не сделала. Но по нему не видно было, чтобы он расстроился или удивился. Он сел в кресло у окна и стал смотреть на парк. Он был в той же одежде, что и прошлый раз (что, скорее всего, означало, что он провел в ней все выходные) – в синих джинсах и такой же джинсовой куртке, дреды спрятаны под светло-фиолетовой шапкой.
– Дерево надо полить, – сказал он и кивнул на Живое дерево на подоконнике в кадке.
Я налила воды в стакан и протянула ему. Он полил растение и опять сел в кресло, положив ногу на ногу, и стал наблюдать за мной. Я очень быстро стала замешивать тесто на блины. Он расспрашивал, что это такое, и я на свое корявом, неестественном и неразговорном английском пыталась рассказать ему (мучительно избавляясь от комочков в этот момент) про масленицу, сжигание чучела, победу над зимой и про блин как символ солнца. Я была уверена, что он ничего не понял, но он кивал и выглядел очень довольным, а в самый ответственный момент вскочил и подбежал ко мне, почти засунув нос в мою кастрюлю. Первый блин, естественно, не получился. Я попыталась объяснить ему, что первый блин всегда комом, но он (совершенно точно) меня не понял и посоветовал сделать жар поменьше. Он очень мне мешал. Но в этот момент, наконец-то, мой друг вернулся домой.