Рассказы о животных - стр. 2
И Игорь уходит влево. В дыру, черную пропасть, которая все шире, все желанней распахивается на встречной полосе. Счастливое решение, озарение – протыриться, пускай впритирку, пускай с обрывом дверных ручек и зеркал, но проскочить. Остаться на дороге и может быть в живых.
Машина на второй отзывчива на самое легчайшее движение педали газа, колеса, прижатые к дороге предыдущим торможением, реагируют, кажется, не на движенье руля, а самой мысли. Все в организме собралось в один литой комок, и лишь трепещут, чуть ли не сами верещат, барабанные перепонки, поют в предчувствии всей гаммы звуков, рождаемых, когда корежится, волной стиральной доски идет металл. Справа при соприкосновении с углом будки «газели» и слева – от обратившейся в коготь задней, широкой причальной рамы фуры. Мгновение, другое. И ничего.
Лишь пустота дороги до горизонта. Черная линия, шрам от ногтя на белой, лунной коже декабря. Проскочил. И даже не коснулся, не задел. Из безнадежной, глухой ловушки вынырнул на свободу. Сам целый и с целою машиной. Так не бывает, не бывает, но вот поди ж ты.
И только под утро, уже дома Игорь проснулся от удара. От не случившегося. Мгновенно, в ужасе, в ознобе, от крика, от взрыва в голове. Но с ясным видением – там, на ночной дорогое, случай, его счастливый случай мог по-другому распорядиться. Совсем иначе.
Сразу за фурой, за первой двухэтажной дурой по встречке, на трассе Киселевск – Карагайла могла идти вторая, сейчас же, следом. Чудовище с белыми, налитыми горячей слепотой глазами ближнего света и желтыми, бессмысленными и тупыми, подглазьями противотуманок. Еще один ЖД-состав на всех парах, разогнанный американским дизелем до сотни километров в час. Неумолимый вершитель судеб. И прав был бы тогда не Игорь, везунок, счастливчик, интуитивно, в доли мгновения нашедший выход, решивший кинуть свою машинку влево. Свистнуть на чистую удачу в пасть, в чернильный, беспросветный омут ночи.
Прав был бы тогда водила фуры, перед ударом, перед тем как ему капот и ветровое дождем засыпет, рваниной из стекла и мяса, зверюгой заоравший, пославший как проклятье в морду ловкачу, внезапно из черной щели, из пустоты, из ниоткуда каким-то чертом вылетевшему ему в лобешник:
– Ебаный конь!
Когда это началось? Когда он перестал употреблять даже сорное, автоматическое «боже мой»? Когда он понял, что звать и обращаться не к кому?
Давно. Очень давно. Когда перед номером региона еще не было единицы. В две тысячи втором. Весной. Когда Алку еще не выгнали из института, когда еще была надежда, что это можно вылечить.
В универсаме на Советском Игорь встретил Олега Запотоцкого.
– А ты все там же? – спросил Олег, после короткого, без электричества, в один сердечный пульс рукопожатия.
«Все там же» означало – на кафедре. В Политехническом, ставшем в большую косметическую бурю девяносто третьего университетом. С приставкой Т – технический. На кафедре. На той самой, общей и для Игоря, и для Олега.
В семьдесят восьмом заведующим этой кафедры избрали отца Игоря, Ярослава Васильевича. Запотоцкий как раз заканчивал и был любимым учеником отца. Они уже писали статьи в соавторстве. А Игорь всего лишь навсего учился на третьем курсе. Только-только начинал работать на теме у одного из первых отцовских аспирантов, в ту пору уже сорокалетнего доцента. Естественно, что Запотоцкий, звезда своего курса и будущее науки о системах управления, относился к сыну своего научного руководителя как старший брат. С легкой иронией и покровительством. Симпатизировал, но уважать не собирался. Да, собственно, и все вокруг так относились к Игорю, который от отца, рожденного и выросшего под Витебском, на белорусской трехразовой, универсальной бульбе, унаследовал самую неподходящую для Западной Сибири фамилию. Валенок. Игорь Валенок. Игорь Ярославович.