Распад - стр. 6
– Нет больше нашего Светика.
Иногда Павлу представляется неясный образ маленькой сестры, в спокойном тумане обреченности.
Тогда же он убежал в город, и от голода, и – скорее узнать, что там. Ночевал под тротуаром, а днем пытался что-нибудь украсть, чтобы поесть. Его поймали, когда на базаре схватил пирожок и сразу сунул в рот. И отправили в детский дом. Никогда не забудет, в вагоне по пути в детдом, вкус теплого лаваша, с выпуклостями от воздуха внутри, кусок которого ему оторвали.
В большой комнате детдома было очень много двухъярусных коек, и какой-то скелетик с неандертальскими надбровьями беспрерывно плакал:
– Исты хочу! Исты хочу!
Может быть, это был маленький Печенев.
Было голодно, и пацаны совершали набеги на кукурузные поля, объедались сырыми зернами, в страхе, не скачет ли всегда злой объездчик.
Однажды толстая воспитательница в гневе раздела догола одного из них и выгнала на улицу. Через некоторое время вошел директор детдома – высокий худющий офицер-инвалид, из своей широкой шинели выпростал голого мальчика. Лицо у него было такое, что воспитательница завизжала и выскочила вон. Теперь Павел понимает: причем тоталитаризм? Спасала самоорганизация людей для выживания, и человеческая совесть.
Потом пришла директор школы, маленькая хрупкая осетинка, похожая на крошку Цахес. Решила его усыновить, как самого симпатичного и умненького. Он подумал, и написал домой письмо.
Сразу приехала мать, и семья снова соединилась. Осиротевшие, с бедным скарбом, вернулись обратно, в приморский город на Дальнем Востоке. Наверно, оттуда его мелкие привычки, нервирующие жену – подбирать с тарелки дочиста. Видно, и вправду у него психология блокадника.
Павел видел события жизни уникальными, не зная, как не помнящий родства, что такие кризисы повторяются в истории. И никто не ощущал всеобщего бедствия, потому что это было нормальным.
Не видел родителей с тех пор, как окончил школу и поступил в столичный институт. Приехал на родину, чтобы увидеть больную мать. Отец, отставной военный, в кителе, постарел и обмяк, на глазах его постоянные слезы. Заплакал, обнажая редкие желтые зубы и металлические мосты.
Мать умирала при сыне. На похоронах не испытывал особых чувств – душа его была убита. Бедная мать, всю жизнь старалась, чтобы семья выжила, таскала тяжести, и вот… Сделал вид, что поцеловал ее, бросил горсть земли на гроб в яме могилы, и… что-то с ним случилось. Убежав в кусты, безудержно рыдал и бился в конвульсиях, его держали, но он пытался вырваться и убежать. Скоро все прошло – не понимал, что с ним было – и больше никогда не повторилось.
После похорон матери купался в быстрой мелкой речке с каменистым дном, а отец смотрел с берега на взрослого обнаженного сына странным взглядом. Что у него творилось в душе? Павел еще не знал, что сам испытает то же.
Теперь в заботах почти забыл ушедших родных, и кроме жены, у него никого нет. Да и той не мог помочь. Неужели любовью нельзя растопить горе матери, потерявшей ребенка? Нет, не надо думать об этом, слишком больно.
Здесь, в краевом центре, видна бурная жизнь, словно она вырвалась из клетки и без разбору ринулась осваивать пространства. Прямые улицы сплошь в магазинах: «Триумфах», «Приветах», «Надеждах», «Кузькин и Ко», и – Приморская набережная, полукружьем вдоль залива, в супермаркетах с огромными яркими рекламными щитами – филиалах столичных торговых сетей. Похоже на необъятный балкон новостройки с подвешенным разноцветным бельем. Это бурное многоцветье странно сочетается с оставшимися приметами сурового оптимизма и жесткости города сталинской постройки: самой необходимой для жизни инфраструктурой, чадящими металлургическим, цинковым и лакокрасочным заводами, огромным портом, с теми же драками и убийствами в рабочих кварталах, куда страшно заходить. И над городом еще непривычно плывет звон колоколов единственной открывшейся живой церкви.