Раскол Империи: От Грозного-Нерона до Михаила Романова-Домициана. - стр. 49
«Он не упускал ни одного из средств, какими обычно пользуются мастера для сохранения и укрепления голоса: лежал на спине со свинцовым листом на груди, очищал желудок промываниями и рвотой, воздерживался от плодов и других вредных для голоса кушаний. И хотя голос у него был слабый и сиплый, все же, радуясь своим успехам, он пожелал выступить на сцене…
Впервые он выступил в Неаполе; и хотя театр дрогнул от неожиданного землетрясения, он не останавливался, пока не кончил начатую песнь. Выступал он в Неаполе часто и ПЕЛ ПО НЕСКОЛЬКУ ДНЕЙ. Потом дал себе короткий отдых для восстановления голоса, но и тут не выдержал одиночества, из бани явился в театр, устроил пир посреди орхестры и по-гречески объявил толпе народа, что когда он промочит горло, то ужо споет что-нибудь во весь голос» [760], с. 155.
Нерон выступал с песнями и в Риме. Более того, он «переодевался». Светоний продолжает: «Пел он и трагедии, ВЫСТУПАЯ В МАСКАХ ГЕРОЕВ И БОГОВ И ДАЖЕ ГЕРОИНЬ И БОГИНЬ: черты масок напоминали его лицо или лица женщин, которых он любил…
К скачкам его страсть была безмерна с малых лет: говорить о них он не уставал, хотя ему это и запрещали… Уже став императором, он продолжал играть на доске маленькими колесницами из слоновой кости…
Потом он и сам пожелал выступить возницей, и даже всенародно… он появился на колеснице перед зрителями в Большом цирке…
Когда он пел, никому не дозволялось выходить из театра, даже по необходимости. Поэтому, говорят, некоторые женщины РОЖАЛИ В ТЕАТРЕ, а многие, не в силах более его слушать и хвалить, перебирались через стены, так как ворота были закрыты, или притворялись мертвыми, чтобы их выносили на носилках. Как робел и трепетал он, выступая, как ревновал своих соперников, как страшился судей, трудно даже поверить. Соперников он обхаживал, заискивал перед ними, злословил о них потихоньку, порой осыпал их бранью при встрече… К судьям он перед выступлением обращался с величайшим почтением… но все-таки в тревоге: молчание и сдержанность некоторых из них казались ему недовольством и недоброжелательством, и он заявлял, что эти люди ему подозрительны…
ПОБЕДИТЕЛЕМ ОН ОБЪЯВЛЯЛ СЕБЯ САМ, поэтому всякий раз он участвовал и в состязании глашатаев. А чтобы от прежних победителей нигде не осталось ни следа, ни памяти, все их статуи и изображения он приказывал опрокидывать, тащить крюками и сбрасывать в отхожие места. Выступал он много раз и возницею…
Наглость, похоть, распущенность, скупость, жестокость его поначалу проявлялись постепенно и незаметно, словно юношеские увлечения… ЕДВА СМЕРКАЛОСЬ, КАК ОН НАДЕВАЛ НАКЛАДНЫЕ ВОЛОСЫ ИЛИ ВОЙЛОЧНУЮ ШАПКУ И ШЕЛ СЛОНЯТЬСЯ ПО КАБАКАМ ИЛИ БРОДИТЬ ПО ПЕРЕУЛКАМ. Забавы его были не безобидны: людей, возвращавшихся с ужина, он то и дело колотил, а при сопротивлении наносил им раны и сбрасывал их в сточные канавы; в кабаки он вламывался и грабил, а во дворце устроил лагерный рынок, где захваченная добыча по частям продавалась с торгов, а выручка пропивалась. Не раз в таких потасовках ему могли выбить глаз, а то и вовсе прикончить: один сенатор избил его чуть не до смерти за то, что он пристал к его жене…
Иногда и средь бела дня он в качалке тайно являлся в театр и с высоты просцения поощрял и наблюдал распри из-за пантомимов, а когда дело доходило до драк… ОН САМ ШВЫРЯЛ В ТОЛПУ ЧЕМ ПОПАЛО И ДАЖЕ ПРОЛОМИЛ ГОЛОВУ ОДНОМУ ПРЕТОРУ» [760], с. 155–158.