Рандиана, или Похотиада - стр. 6

– С превеликой радостью, – ответил Дево.

Я знал, что мой приятель – большой гурман и никогда не отказывал себе в удовольствии хорошо покушать, а поскольку, как я предполагал, он, принимая приглашение монсеньора, был вполне осведомлен о его средствах и возможностях, то я тоже дал согласие.

Найти четырехколесный экипаж и добраться до дома отца Питера – изящного строения, стоявшего несколько уединенно в южной оконечности Кенсингтонского парка, – заняло у нас не более двадцати минут.

По дороге я обнаружил, что у отца Питера помимо достоинств, о которых я уже говорил, есть и еще одно, и оно, несомненно, делало его (как я предполагал тогда и как знаю теперь) поистине неотразимым для дам: я не встречал еще человека, который умел бы так великолепно говорить, с изумительной легкостью облекая свои мысли в слова и подбирая самые удачные и изысканные фразы. Не говоря уже об интонациях его голоса, богатых музыкальными оттенками, и тех веселости и живости, с которыми он выдумывал и предлагал множество самых разных развлечений, избегая при этом малейших слов или намеков, могущих скомпрометировать его в глазах высокочтимой церкви как одного из самых уважаемых ее членов.

За редчайшими исключениями, фразу, сказанную монсеньором, мог бы без стыда и смущения повторить любой из гостей, находящихся в гостиной, и тем не менее его слушателями владела какая-то инстинктивная жажда слушать одного монсеньора, словно в его словах скрывалось нечто гораздо большее, нежели он имел в виду, хотя что именно – вряд ли бы кто из них смог точно выразить.

Отец Питер, когда его спрашивали об этой щекочущей нервы способности, обычно отвечал:

– Разве я отвечаю за то, что возникает в воображении других людей?

Но отец Питер был выдающимся софистом, а умный оппонент мог бы доказать, что как раз его недоговоренности и создают в воображении людей сомнительные образы.

Додэ, Бело и другие представители французской литературной школы в свое время подвергли тщательному исследованию подобные нюансы, отличающие скабрезную фразу от тонкого намека. Монсеньор читал эти произведения и с успехом пользовался прочитанным.

– Мой повар, – сказал монсеньор, когда мы вошли во дворик его жилища, – тиран похуже Нерона. Я опоздал всего лишь на пять минут, но не осмеливаюсь просить его о снисхождении. Слава богу, что вы оба одеты соответствующим образом. Не будь вас, он учинил бы мне скандал… А что, правду говорят, будто Флорина в последнее время забывает надевать штанишки?

Мы не знали, кто такая Флорина, да и слышали о ней впервые, в чем и заверили монсеньора. Тот заявил в ответ, что немало удивлен этому и удалился, чтобы переодеться.

Через несколько минут монсеньор вновь присоединился к нам и, пригласив следовать за собой, провел нас в роскошно убранную гостиную, одну из самых великолепных, в каких мне доводилось бывать. За столом было восемь мест, и четыре из них были заняты. Повар, не дождавшись хозяина, уже начал разливать суп, а пухленький розовощекий мальчик лет шестнадцати разносил тарелки. Этот мальчик, как я узнал позже, выполнял две обязанности – прислуживал монсеньору и пел в хоре собора святой Марты. Я уж не говорю о третьем его занятии, каковое, не вдаваясь в подробности, можно охарактеризовать одним словом – содомия.