Пятое Евангелие - стр. 10

В этих краях любовь к его святейшеству достигала невероятной силы. Местные жители рассказывают истории о том, как папы римские заходили к ним домой, желая убедиться, что у каждой семьи в городе есть курочка на ужин. Среди старожилов многие были названы в честь папы Пия, который защищал их во время войны. Не стены охраняли это место, а сами жители. Ограбление здесь казалось немыслимым.

– Ствол! – крикнул офицер.

Он стоял у входа в туннель – огромную галерею, построенную для послеобеденных прогулок какого-то римского императора. К туннелю побежали еще два жандарма, в сопровождении пары садовников, которые показывали дорогу. Кто-то закряхтел от усилия, двигая что-то тяжелое. Но неизвестная находка, увы, оказалась не оружием.

– Ложная тревога! – коротко бросил жандарм.

У меня содрогнулась грудь от рыданий. Я закрыл глаза, обуреваемый чувствами. Мне доводилось видеть, как люди умирают. В больнице, где работала Мона, я совершал помазания больных, читал молитвы умирающим. И все же справиться с потрясением оказалось нелегко.

Прошел жандарм, фотографируя следы в грязи. Сады уже заполнились полицейскими. Но мой взгляд вернулся к Уго.

Чем он был мне так дорог? Благодаря подготовленной им выставке он стал бы популярным человеком в Риме, чье имя у всех на устах. И смею утверждать, я тоже приложил руку к этой популярности, хотя теперь и посмертной. Больше всего в Уго меня подкупали его несуразности. Очки, которые он все не мог починить. Дырки в ботинках. Какая-то нескладность, которая улетучивалась, едва он начинал говорить о своем грандиозном проекте. Даже его болезненное, неизлечимое пьянство. Ничто на свете для него не имело значения, кроме выставки, ей он посвящал все свои помыслы. Он жил ради ее будущего. И пожалуй, именно поэтому мне было так тяжело. Для своей выставки Уго стал как отец.

Симон вернулся в сопровождении жандарма, который его допрашивал. Во влажных глазах брата стояла пустота. Я ждал от него каких-то слов, но заговорил офицер.

– Святые отцы, теперь вы можете идти.

Но тут привезли мешок для перевозки трупов. Ни Симон, ни я не двинулись с места. Два жандарма положили Уго на раскрытый мешок и расправили края. Со звуком, похожим на звук рвущегося бархата, застегнули молнию. Уго уже понесли прочь, когда Симон воскликнул:

– Стойте!

Полицейские обернулись.

Симон воздел руку и произнес:

– Преклони, Господи, ухо Твое.

Два жандарма опустили мешок. Все, кто стоял в пределах слышимости, – каждый полицейский, каждый садовник, люди всех сословий – потянулись к головному убору.

– Смиренно молю Тебя, – продолжал Симон, – о душе раба Твоего Уголино Ногары, которого призвал Ты от мира сего, да не предашь ее во власть врага и не забудешь ее вовеки, но повелишь святым Твоим принять ее и ввести в райскую обитель. Через Христа, Господа нашего, аминь.

В душе я прибавил два самых главных греческих слова, самых емких и могущественных во всех христианских молитвах.

«Кирие, элейсон!»

Господи, помилуй!

Шляпы и форменные береты вернулись на место. Мешок снова подняли. Уго отправился отсюда прочь, неведомо куда.

Под ребрами ныла зияющая пустота.

Уго Ногары больше нет.

Когда мы вернулись к «фиату», Симон открыл бардачок и принялся рыться внутри.

– Где мои сигареты? – едва слышно спросил он.