Путешествие в Закудыкино - стр. 76
Старик попался разговорчивый, лёгкий на язык. Таких во множестве проживало некогда в земле русской, богата была Русь-матушка острословами из народа. Вся мудрость вековая, глубинная передавалась из поколения в поколение устами таких вот рассказчиков. И всё-то у них получалося ладно да складно, буковка к буковке, словечко к словечку, легко и непринуждённо, будто реченька по камушкам бежала. Где потребно – с важностью, а где допустимо – и со смешком изрядным. Да и сейчас ещё не оскудела баюнами глубинка, только всё больше молчат они, не со всяким беседу заводят. А нам вот повезло, даже спрашивать ни о чём не пришлось.
– Да не то штобы уж шибко нову – церква-то наша архиерея ентаго старше. А и не того токмо, которай приехал-то, но и самого у них там главного, которай в Москвах-то в тиливизире по микрохвону про хорошо да плохо рассказыват, да с президентом при всех за ручку здоровкается за приятеля. Ну, дирехтура всех архиереев-то московских, значить. Ага. Церква-то наша ишшо при Царе-батюшке здеся поставлена. Тады не тако было-то, как сичаса, уважительнее как-нито. Государь-то хоша и грознай был, а и он архиереову ручку-то, благословению просясь, лобызал! А не здоровкался с ёй, ёпэрэсэтэ. Не чета нонишним, тем што в галстухах. Да што ты?! Тады усё не тако было: и вода мокрей, и соль солоней, и сахар сахарее, а люди вернее. Ага. Ежели уж верили, то не токмо по праздникам, али када жизня по башке вдарить. Да святых угоднчиков почитали не токмо што свечечками. И то право, грешили уж, так взахлёб, чё уж там. Ну а ежели каялися, то навзрыд. Во как! А ноне не каются вовсе. Чаво уж каяться, греха-то таперя нетути. Всё токмо право, а воно завсегда право. Тьфу ты, мать ево растак!
– Так чего ж церковь освящать, если она архиерея старше? Ты не попутал, отец? – вернул старика на нужное нам направление мысли таксист.
– Сам ты попутал, – обиделся старик. – Молодой ишшо поправлять. Он же ж её родимую годов пийсят тому, али можа больш, закрыл, да клуб в ёй учинил, во как! А можа не он, можа другой какой. Да пёс их разберёт, архиереев-то ентих нонешних. Токмо в церкви-то почитай всё енто время заместо обедни кины разны про матросов да хвантомасов ихних московских крутили, да девки на потанцульках ляжками с титьками трясли. Тьфу ты пропасть, мать ево разэтак! А таперя, штоб на ляжках-то да на кинах тех сызнова обедню, значица, служить, вот ентого и прислали. А как же ж, дерьмокрахтия, во как!
Старик смачно затянулся, проворчал что-то в бороду и выпустил густое облако едкого табачного дыма. Молчал он недолго, всего чуть-чуть. Такие не умеют обижаться, им важно найти благодарного слушателя. А по нашим круглым глазам, растопыренным ушам и разинутым ртам без труда можно было понять, что мы те самые и есть.
– Церкву-то, врать не буду, подчинили-подстроили знатно. И кресты на маковках золоты поставили, и картинки страмны со стен посымали, а заместо их иконов своих, московских намалевали, ага. Красиво, шо ж, врать не буду. Да, слышь ты, алтарь да амвон чистым, значица, мрамором обделали, ну как раньш-то было, в старину. И усё заране успели, вовремя, даром што не к первомаю. Вот ентот и приехал, штоб всю красоту освятить по чину. А шо ж, порядок-то, я чай, знат. Он, архиерей-то, важный такой, жирный как боров тётки Маланьи, токмо што со крестом. Идёт себе, ни на кого не смотрит, глазки-то к небу зырк, типа, молится, значить. А бабы-то деревенски – ну и мужуки тамо были в малом количестве – всё ему норовят под ножки-то его архиерейские одежонку свою кинуть, штобы он, значица, прошествовав по ёй, освятил своим преосвященным достоинством и во веки веков благословил. А ентот идёт себе, глазки кверху, одежонку-то топчет, што твой кочет курочку, а ручкой-то крестное знамение в воздухе так и вырисовыват. Прямо те, ни дать, ни взять – сам Христос на Вербное Воскресенье. И стоко в ём, слышь ты, самозначительности и ентого, как ево бишь, ахторитету, што фу ты ну ты.