Пустая комната №10 - стр. 9
Мне неловко, что я не запомнила, как ее зовут, но она была такой худой, что это вызвало мое осуждение, и по дороге домой в машине я в шутку сказала Генри, что надо выпытать у Каллума ее диету. Генри ответил, что она неизлечима больна, я уже толком не помню чем, кажется, саркомой кости. Но точно помню, как почувствовала себя полным дерьмом, поэтому ее красивое хрупкое лицо, редеющие каштановые волосы и щуплая фигура навсегда запечатлелись в памяти.
Генри рассказал, что Каллум с женой живут в этой дыре только потому, что у них нет медицинской страховки, а счета за лечение разорительные. Кажется, Каллум работал в школе на полставки, а ей пришлось бросить работу, и они оказались по уши в долгах. По словам Генри, она умерла несколько месяцев назад.
Я вижу в Каллуме отражение собственного горя, и мне трудно не отвести глаза и не сбежать от этого дополнительного напоминания о боли. Осознание происходит в тот момент, когда я встречаюсь с ним взглядом. Мы оба потеряли все, что нам было дорого, и жизнь забросила нас сюда как в наказание.
Прежде чем я выхожу из оцепенения и могу хоть что-нибудь сказать, он успевает затащить чемодан на верхнюю ступеньку. Поднимаюсь по бетонной лестнице и киваю ему.
– Спасибо, – тихо говорю я, делая вид, что не узнала его, и проскальзываю за дверь квартиры номер двести три.
От спертого воздуха перехватывает дыхание. Я пытаюсь включить кондиционер у окна, но он лишь дребезжит и не работает. Открываю окна и на мгновение замираю, осматривая комнату. В косых лучах света, проникающих через открытые шторы, танцует пыль.
Многочисленные мольберты, накрытые тканью в этом застывшем пространстве, напоминают призраков. Маленькая кухня в основном не использовалась, не считая россыпи кружек и нескольких пивных бутылок. Кровать завалена пустыми холстами на подрамниках и банками из-под кофе, набитыми использованными кистями. Это место больше похоже на мастерскую художника, чем на квартиру.
Мне не хочется ничего трогать. Хочется сохранить все так, как осталось после него, но надо хотя бы расчистить кровать. Я ставлю коробку с масляными красками на пол, сажусь. И начинаю плакать.
От невыносимой боли я сгибаюсь пополам. Безудержно рыдаю до боли в ребрах. Генри. Почему? Я сворачиваюсь в позе зародыша и мысленно проигрываю все наши ссоры последних месяцев. Под фасадом этих препирательств скрывались серьезные проблемы.
Мы договорились, что не хотим детей, но спустя много лет, уже после увольнения, он вдруг заявил, что передумал и давно собирался мне об этом сказать. Я ответила, что у него кризис среднего возраста, который скоро пройдет, и что это просто смешно. Мы хотели путешествовать по миру, пить отличное вино, вместе читать «Нью-Йорк таймс» на балконе нашей многоэтажки по утрам в воскресенье и следовать за своими мечтами. Только мы никогда бы не заработали для этого достаточно денег. Ну и ладно. Но нельзя же вдруг вернуться ко всему, о чем мы когда-то говорили и когда-либо хотели.
Тогда-то Генри и начал меняться, полгода назад. Как мне показалось, в какой-то момент он решил, что мы отказались от жизни, которую все еще могли создать, только потому, что мечты теперь выглядели недосягаемыми. В этом мы потерпели неудачу, но еще могли завести детей. У нас еще может появиться домик за городом, если захотим, сказал Генри. Но я не хотела. Я по-прежнему мечтала переехать на пляж где-нибудь в Коста-Рике или на Ибице и не быть рабой офиса с девяти до пяти или детей, как мы всегда говорили.