Пуля Тамизье - стр. 3

Нет, никакой это был не Мишель.

Некрасов не поверил глазам, широко перекрестился:

– Вы?!..

Январь 1855 года. Севастополь.

Обстрел всё не начинался. А пора бы… Через четверть часа взойдет солнце.

Раньше турок не блистал педантичностью: садил из пушек, когда ему заблагорассудится. Утром, днём, вечером. Однако ночью – ни единого раза. По ночам Омер-паша спит. Так уж повелось…

С той поры как в игру вступили англичане, обстрелы велись в строго отведенное время. Ни дать ни взять по расписанию.

Первая канонада – еще до рассвета. Всегда до рассвета.

С одной стороны, коль знаешь угрозу, легче её избежать. Сверься по хронометру да ступай себе в укрытие. Чего проще? С другой – адский распорядок действует на нервы и лишает рассудка. Если у кого-то еще здесь, в Севастополе, он сохранился. После долгих кровавых месяцев осады.

В начале войны противник использовал устаревшие шестифунтовые мортиры. Они, словно старый беззубый пес, рычать рычали, да не больно-то кусали. А ныне на головы русского солдата что ни день падают конические снаряды. Настоящего европейского производства. Английские и французские нарезные стволы бьют и дальше, и точнее.

Ну чисто плач и скрежет зубовный.

Над бухтой Севастополя занимался рассвет. Обстрела всё не было. Впервые за весь январь.

Писари из штаба невольно повернулись к распахнутому окну. Виталий Сергеевич вздохнул. Знал, что для большинства его подчиненных заря символизирует рождение нового дня, надежду. Однако он знал и другое. Рождение – это, прежде всего, невыносимая мука. Здесь тебе и кровь, и слизь, и страшный нечеловеческий крик. И хорошо, если младенец выживет. Распахнет глазёнки, дабы удостовериться, что явился в сложный, полный несправедливости мир.

Нет. В свои тридцать пять лет майор Некрасов не был циником и не страдал меланхолией. Однако гордился тем, что имеет реальный взгляд на вещи.

Виталий Сергеевич взглянул туда, куда смотрели остальные, но не увидел ни алой дымки, ни расходящихся по небу лучей. Зато увидел другое – знамя с двуглавым орлом и царским вензелем, что трепыхалось на флагштоке. В какой-нибудь сотне саженей от окна.

Вот это и впрямь прекрасно.

Чувство долга вернуло его к суровой действительности, подействовало лучше, чем крик полковника Хрусталёва или зов горна.

– Господа офицеры, – Некрасов покашлял в кулак, – перекур окончен. Свечи догорают. Не станем попусту тратить казенный воск: время дописать приказ его высокопревосходительства. К полудню нужно подготовить три сотни списков. За работу, господа! За работу.

Поручики с пышными усами, подпоручики с тоненькими черточками над верхней губой и унтера с собачьими бакенбардами нехотя потушили папиросы и вернулись к бумагам. Обычное начало обычного дня в одном из штабов русской императорской армии.

Убедившись, что подчиненные пусть с ворчанием, но приступили к работе, Виталий Сергеевич и сам заскрипел пером. Он знал, его считали сухарем и штафиркой, за глаза называли Мертвасов. Ему было не по себе. Не от осуждения младших чинов, а, как ни парадоксально, из-за отсутствия артиллерийского обстрела.

Майор привык, что утро начиналось не с кофе, а с турецкой шрапнели. Сперва вспышки и взрывы, и только потом ординарец приносит кружку ароматного напитка с каплей яичного ликёра.