Птица, летящая к небу - стр. 5
Папа настаивает, что Вова должен «стать мужиком», послужить, помаяться в казарме. Сам папа служил, причем в морской пехоте, и забыть этого не может. У нас висит папина фотография в форме и раз в год он встречается с товарищами, чтобы «вспомнить, вздрогнуть и обмыть», как выражается папа. Но мама говорит, что времена другие, что всё очень страшно и что папа ради красного словца готов рисковать сыном.
Я понимаю, что истина, как обычно, в их спорах где-то посередине, но середину эту определить не могу. Я знаю, что когда я найду, пойму и сформулирую середину в родительских спорах, я стану взрослой. И тогда уже никто мне не сможет сказать: «Сядь и сиди молча!» или «У нас вообще-то пост, не надо пялиться на мясо!.. Ты забыла, что сегодня среда? Какой еще омлет? Постный день!», или: «Я решила Валерию Викторовичу сказать правду о твоей ноге, зачем лгать хорошему человеку!» Может показаться, что я всё время спорю именно с мамой. Или это так и есть? С папой легче, потому что папа проще относится ко многим вещам и не вникает так глубоко, как мама.
Когда я была младше, некоторые родственники и знакомые родителей постоянно задавали мне два вопроса: кем я хочу быть и кого больше люблю, маму или папу. Наверное, они просто не знали, о чем еще спросить. До какого-то времени я пыталась отвечать, хотя оба эти вопроса очень сложные и очень странные. А потом перестала. Вдруг поняла, что не важно, кем я хочу стать. Вряд ли меня спросят об этом, когда надо будет поступать. И ответить честно, кого я люблю больше, я тоже не могу. Потому что иногда я больше люблю маму, когда меня отсылали летом в лагерь, или родители уезжают на выходные на дачу, оставляют нас с Вовой одних, я с самого первого дня начинаю скучать почему-то именно о маме. А когда я дома, то, конечно, я больше люблю папу, потому что он меня не пилит, не ругает, не заставляет поститься, молиться, не подходит сзади с внезапными проверками и не отнимает телефон на два дня, застав меня с ним в неположенное время, когда я должна делать уроки.
Хотя у меня в телефоне даже нет Интернета, я могу лишь писать смс Норе Иванян и читать ее длинные, путаные ответы, в которых она рассказывает о своей непростой жизни отличницы и дает мне советы. Я знаю, что она всегда относилась ко мне искренне, когда я всё свободное время проводила в нашем театре и училась так себе, и сейчас, когда я вдруг стала пугалом для наших мальчиков и кошмаром для самой себя, она наверняка будет на моей стороне.
После русского, который закончился как-то неожиданно (почти никто не успел доделать тест, и Нина Ивановна, заранее отругав нас за неисправляемые двойки, которые снизят ей самой зарплату, собрала листочки и выгнала нас из своего класса), ко мне вразвалочку подвалил Сомов.
– Чё это у тебя? – ухмыляясь, спросил он, затянулся, выпустил облачко вонючего, почти бесцветного дымка из айкоса и поддал носком своей бело-голубой спортивной кроссовки по моему большому черному ботинку.
Я постаралась молча проскользнуть мимо него. Не знаю как, рядом оказался и Плужин.
– Гы-гы-гы! – стал он ржать и показывать на мой ботинок другим мальчикам, как будто на экскурсии. – Зырьте, пацаны!
Их смёл поток старшеклассников, которые стали выходить из соседнего кабинета, а я, подхватив рюкзак, юркнула на лестницу и побежала вниз – насколько я могу теперь бегать в этом уродском ботинке. В уродском, проклятом, чудовищном ботинке, из-за которого я теперь – изгой. Ведь пока ботинка не было, никто ничего не знал. Никто не замечал моего прихрамывания, и оно мне почти не мешало. Так, чуть-чуть – я стала очень быстро уставать – от бега, от танца, просто от жизни. Прошла по улице до школы – устала, взбежала по лестнице – устала… Но всё равно это было гораздо лучше, чем сейчас.