Психоаналитическая традиция и современность - стр. 47

В работе «Будущее одной иллюзии» (1927) Фрейд внес уточнение в свое понимание характера русского человека, считая, что русская душа воспринимает грех в качестве необходимой ступеньки к наслаждению жизнью и рассматривает его не иначе, как богоугодное дело. Фактически самооправдание склонности человека к греху и его сделки с совестью являются логическим дополнением друг друга и вытекают из фрейдовского толкования отношений между убийством и покаянием, преступлением и наказанием, налагаемым на человека не извне, а изнутри, исходящим не столько от общественных запретов и институтов власти, сколько от индивидуально-личностных переживаний, бесконечно терзающих душу преступника. Причем речь идет вовсе не о том, что Фрейд будто бы оправдывает склонность человека к греху и покаянию, к сделке с совестью и готовности совершить новое преступление. Речь идет об осмыслении основоположником психоанализа скрытых драм и коллизий, разыгрывающихся в душе человека при попытках осознания им мотивов своего поведения. И здесь Фрейд не мог не задуматься над художественным описанием Достоевским внутреннего мира героев его романов, в частности, разъедающих душу сомнений Раскольникова, готового совершить убийство ради собственного испытания своей способности сделать это и мучающегося от сознания пагубности принципа вседозволенности, стремящегося обрести власть над собой путем преступления и ставящего перед собой вопрос о том, имеет ли он на это право, признавшегося в убийстве старухи, отдавшегося в руки правосудия и укоряющего себя в нелепости признания своей собственной вины, не раскаявшегося в совершенном преступлении.

Казалось бы, осмысление проблематики преступления и наказания, греха и покаяния, сделки с совестью и самосознания совпадает в работах Фрейда и в романах Достоевского. Но в том-то и дело, что это совпадение является в основном формальным и только отчасти содержательным. И тот и другой действительно говорят о внутрипсихических конфликтах, возникающих в просвете между преступлением и наказанием независимо от того, являются ли они воображаемыми или реальными, совершаемыми во сне, в болезненном бреду или наяву. Но, исходя из отдельных случаев клинической практики и собственных психоаналитических постулатов, Фрейд сперва делает предельные обобщения, а затем переносит их на русскую душу, рассматривая в качестве ее специфических особенностей сделку с совестью и восприятие греха с точки зрения божественной милости. В то время как своим подробным и точным описанием перипетий судьбы персонажей Достоевский раскрывает внутренний мир своих современников в контексте русской культуры, соотносит его с общечеловеческими ценностями жизни, но при этом не выходит за некие рамки, ограничивающие вторжение в психологию другой нации со своими собственными обобщениями.

Если сравнить между собой эти две позиции, то становится очевидным, что подмеченная Фрейдом склонность индивида к сделке со своей совестью, описанные Достоевским муки совестливого человека составляют общую картину бытия, свойственную человеческому существу как таковому, а не только и исключительно русской душе. Достаточно вспомнить «Братьев Карамазовых» Достоевского и «Доктора Фауста» Т. Манна, чтобы обнаружить общность внутренних переживаний у русского «западника» Ивана Карамазова и у немецкого композитора Адриана Леверкюна. И в том и в другом случае встреча с чертом оказывается роковой для героев Достоевского и Т. Манна, обрекающей их на муки и предопределяющей их дальнейшую судьбу, и, хотя каждый из них по-своему воспринимает черта, искушающего их своими посулами и рассуждениями, тем не менее русский «западник» и немецкий композитор испытывают сходные чувства угрызения совести. Иван Карамазов воспринимает выдвинутый чертом лозунг «Все позволено», но, мучаясь от сознания своей виновности в отцеубийстве, впадает в болезнь. Адриан Леверкюн сознательно идет на сделку с совестью ради реализации своего таланта, но, заключив договор с дьяволом, теряет покой и самого себя.