Провинициалы. Книга 1. Одиночное плавание - стр. 12
– А что, мужики, первачок…
Уже весело налил полстакана, поднес деду Сурику. Тот помедлил, словно чего-то вспоминая, потом перекрестился.
– Царство небесное рабу твоему, – еще раз перекрестился. – Хоть и вредный был, но такого ж людского стада… – медленно, словно процеживая, выпил, крякнул, пожаловался: – На сальце зубов не хватат…
– Что ж ты, дед, людей стадом обзываешь? – спросил Иван. – Вроде не скотина мы…
– Не, Вань, не скотина, скотина добрее, своих не забивает… А стадо, потому что без пастыря не могём… Николашка был, царь значит, потом Ленин, потом Сталин, значит… нынче этот кукурузник, башковитый…
Степан поднес стакан Ивану. Тот помотал головой.
– Не за что пить…
– Ты ж слыхал, помяни усопшего…
– Врагов не поминаю.
Бронька перестал улыбаться, насупился.
– Что было, то прошло, быльем поросло, чего вспоминать. – Степан приблизился к Ивану, прошептал: – За ледоход выпей…
– Не буду, – отодвинул тот его руку со стаканом.
– Не хочешь, нам больше достанется.
Степан протянул стакан Касикову, но и тот мотнул головой и произнес:
– Пацаны возвращаются…
Сашка еще издали выпалил:
– Не Пантюхина это, он сказал, что она сверху шла, наверное, деревенских…
– Точно, скорей всего из Селезней, – согласился Петруха-рыбак, принимая от Степана стакан. – Там такие я видел…
Начал пить, но так и не допил, зашелся в кашле, судорожно глотая воздух, и Степан вовремя успел перехватить стакан. С жалостью посмотрел на тщедушного чахоточника, пошел дальше обносить мужиков нежданным самогоном, прикидывая, чтобы еще на раз, а может, и более хватило, чтобы можно было потом вспомнить, какой славный был ледоход в одна тысяча девятьсот шестьдесят втором году…
– А ить идет, – радостно сказал он, взглянув в сторону реки. – К завтрему весь сойдет…
– Не упрется на косе – сойдет, – подтвердил дед Сурик.
– В сплавной уже катера красят, – вставил молчаливый Михаил Привалов, мужик степенный и работящий. Огород Привалова упирался в дедов, и там, возле межи, Михаил начал ставить баньку, чем дед был недоволен. Сам он эту зиму работал в кузне при сплавной конторе, а до этого и плотничал, и лес валил, и дома ставил вместе с Генкой Коротким.
У Привалова было три девки, выродившиеся одна за другой, боевая жинка, работавшая продавщицей в сельпо и откликавшаяся на одно, без отчества, имя, так ее все и звали, и малые и старые: Нинка, хотя девки уже вытянулись с самого Привалова и вовсю невестились, гляди, не сегодня-завтра в подоле принесут. Старшую, русоволосую Вальку, по вечерам под раскидистым кустом сирени тискал Петька Дадон. Но ни Валька, ни остальные, хоть целоваться и давали, большего не позволяли, и у Петьки все руки были в синяках да ссадинах, оттого что Валька и отбивалась не жалеючи, и щипалась не играючи.
Петька всем хвастался, что это она в страсти горячая, как сама Нинка, о которой нет-нет да и поговаривали, что та баба в постели – огонь и мужикам уступчивая… Правда, последнее время, как Привалов перестал калымить по деревням и дома стал жить, сплетен поубавилось, но зато в компаниях подпившая Нинка любила всех мужиков перецеловать, отчего не раз ходила битой обиженными и ревнивыми бабами.
– А я выпью… Хоть и полицай он был, а особого зла не наделал…
И Нинку мою с девками не сгубил…
Опрокинул стакан, вытер усы шершавой заскорузлой ладонью с мозолями, глянул на Ивана. Жовнер промолчал. Знал он, что не лютовал Сопко, пока полицайствовал, ту же Нинку не выдал, не донес, что Привалов коммунистом был, на всю улицу единственным (правда, поговаривали, что в том заслуга была самой Нинки, приласкавшей полицая, пока муж на фронте, но кто, кроме нее, теперь это знать мог, а наговорить всякий горазд). Он вспоминал Евсеева, других ребят, не доживших до этих дней, и холодно становилось в груди.