Простить нельзя помиловать (сборник) - стр. 8
Впрочем, я говорю глупости. Это солнце – твое детство – может остаться в тебе навсегда, как навечно поселилось оно в Матвее. Это теплое свечение притянуло меня и погрузило в себя так глубоко, что уже и не выбраться. Жаль, что вы не познакомились, он понравился бы тебе. Как и ты, он видит в этом мире столько красок, что их веселый вихрь заставляет его сердце колотиться вдвое быстрее, чем у обычного человека.
Его детская непоседливость иногда пугает, он не может надолго успокоиться чем-то. И его капризное: «Хочу немедленно!» – тоже пугает… Трудно представить, чтоб он не добился того, чего по-настоящему желает.
Но эти мелочи не заслоняют от меня главного: его способности изумляться Красоте, упиваться ею. Влажные ложбинки на утренних листьях сирени, и вельможное покачивание папоротника, вспышки летящей паутины – все эти волшебные мгновения он замечает и дарит мне. Он первым слышит новые интонации в возгласе птицы, почуявшей весну. И до сих пор чувствует трепетный запах этой поры, когда мне самой кажется, что весной давно уже не пахнет.
Я могла бы сказать, что мой мир расцвел с появлением Матвея, если б не видела, как непоправимо померк он без тебя. Без вас со Стасом…»
– Ты молчишь уже третий час, – Матвей смотрел на влажно темнеющую среди белесых от снега полей дорогу, летевшую под колеса их автомобиля, но страх в его взгляде отразился от лобового стекла, и Маша успела его поймать.
– Мне есть о чем подумать, – заметила она.
– И это, понимаешь, правильно, – сказал он голосом Ельцина.
Маша бы рассмеялась, ведь обычно это ее смешило. Но только не в этот раз.
– Не смешно, да? – Матвей мельком взглянул на нее, но тот самый страх, поселившийся в его взгляде, успел холодом скользнуть по ее щеке.
– Смешно. Мне просто немного беспокойно. В последнюю встречу он вел себя, можно сказать, по-рыцарски, после чего я всю неделю была какая-то опустошенная. Наверное, было бы легче, если бы он орал…
– Тогда я тоже начал бы орать, – сообщил Матвей. – Мы подрались бы. Я, конечно, убил бы его одним ударом. Легко! И на целую вечность сел бы в тюрьму. Тогда бы тебе было легче?
– Это было бы прикольно.
Маша знала, что он не любит, когда она начинает говорить языком своих детей. Но ей казалось, что если такие словечки забудутся совсем, это будет предательством с ее стороны. И тут же подумала: больше того предательства, которое она уже совершила, вряд ли могло что-то быть…
– У твоего мужа, если честно, следует брать уроки выдержки. Но мне как-то не хочется… А у него, между прочим, хорошее лицо.
– Ты говоришь о нем, как о собаке.
Ей было известно, что Матвей любил собак. Только почему-то так и не завел ни одной. Поколебавшись, Маша спросила об этом сейчас. Он взглянул удивленно, смущенно усмехнулся, потом все же выдавил:
– Понимаешь, они все такие чудесные, одна лучше другой. Вот так возьмешь одну, а потом другая понравится еще больше. Разве я смогу себе отказать? А с первой что делать? Не питомник же открывать…
Ответ не требовался, и Матвей опять заговорил о ее муже. Было похоже, что он наслаждается, истязая себя.
– А глаза у него всегда были такими… усталыми? Или это мы его так выпотрошили?
– Усталыми? Мне они казались просто серьезными. Умными.
Он скосил заблестевший усмешкой взгляд:
– После него приятно влюбиться в круглого дурака! Почему это он в тот раз сравнил меня со стриптизером? Я только сейчас вспомнил.