Проснется день - стр. 31
– На центральной, да не у вас. А вы тоже подавали.
– Подавали, – согласилась баба Дуня. – А как же… Человек говорит: сгорели, детям негде прислониться.
– Да мало ли кто чего говорит! – разозлился внук. – Разоблачать их надо, и все. А не подавать. Они так и будут обманывать. А вы как маленькие… «Слезьми кричит да слезьми», – передразнил он. – А Москва слезам не верит.
– Так то Москва, – вздохнула баба Дуня. – А мы сами в этих слезах… Господи… Не приведи господь…
Она задумалась, и взгляд ее отуманился.
– Не приведи Господь… – повторила она, отложила вязанье и стала прибирать со стола.
Внук ушел в дом. А на столе лежала раскрытая старая книга, учебник географии с пожелтевшей картой. И прежде чем закрыть ее и унести в темный чулан, баба Дуня склонилась над гладким листком. Она ничего там не искала, лишь пощурилась. Но чудилось ей, что был, где-то был неведомый город Кардабон – живая беда.
Возвращение
В пору зимнюю или ранней весной, когда свои припасы на исходе, а до смерти захочется вдруг сладкой тыквенной каши, горькой редечки или жгучего перца «гардала» – приправы для хлебова, – куда правиться… К бабке Наде. Там уж точно не будет отказа и скупых отговорок, когда отводят глаза: «Было, да вышло…» Баба Надя ли, баба Надежа – она и есть «надежа».
Весной идут к ней за семенами да рассадой. Легкая рука у бабы Надежи. Соседи идут, а родня да свойство – словно в дом свой. Порой копеечку надо занять, на хлеб. Опять – к бабе Надеже.
Домик у нее – хозяйке под стать – ветхая скворечня. Словно на курьих ножках, стоит на какой-то шаткой подставе. Дунь – улетит вместе с хозяйкой, которая все больше говеет. А там уж, по правде, и говеть нечему – живые мощи: под старой кофтенкой – узкие худые плечики, за ними – горб; иссохшие плети рук с большими ладонями и шишковатыми пальцами; под белым платком теплится, словно свеча, беззубая улыбка. Она – для всех.
– На провед?.. – радуется любому гостю. – Спаси Христос… Не забывают люди добрые. Кто с нуждой, а кто меня поглядеть, трухлю старую. Соседи идут, родненькие, свои. Мы все тута посплелися, как плетень. Гостинцы несут. А мне какие гостинцы, я говею.
Она говеет. Великий пост да Рождественский, Петров да Успенский, среды да пятницы.
– Покушай моей тыковки, – угощает она гостей жданных и нежданных. – И свеколку я нынче парила, сладимая свеколка…
На черном листе противня светят оранжевые кусочки печеной тыквы. Они душисты, сладки даже на погляд, в коричневых каплях и подтеках пахучей сахарной патоки.
Знаменитые тыквы ее громоздятся, заполняя невеликую хатку. Они – под кроватью, под столом, вдоль стен: серые, словно мраморные валуны, – «русские», ярко-желтые, праздничные «костянки», дольчатые «ломтевки».
Печеная тыква для старой женщины – это баловство, на заедку, а больше – для гостей угощенье. Еда ее – вечные казачьи щи: картошка, кислая капуста, красная помидорная да перцовая заправа.
– Казачура… – посмеивается над собой баба Надя. – Щи всему отвечают. У нас, бывало, на хуторе и в завтрак – похлебаешь, в полудни – само собой, и вечером: «Давай, мать, горяченького…» Такой адат.
В доме пахнет сладостью щей, печеной тыквы, кислиной яблочной кулаги, горькими травами, что висят за печкой, и, конечно, старостью.
Лет бабке Наде много и много.