Проснется день - стр. 28

Он плакал долго, и потому, когда мать заглянула в дверь и подошла к нему и, присев рядом, спросила: «Чего ты?», – он ответил ей, молча вынув изо рта больной палец, показывая его.

Мать подула на палец, запела шутливо:

Димка снова заплакал, припал к матери, прижался к ней.

– Ну хватит, ревушка, ну перестань.

А он теснее к ней прижался, и тогда она взяла его на руки, стала покачивать, словно усыпляя.

– Он уже и не болит у тебя, не болит. А что я тебя побила, ты сам виноват. Я же правду сказала, а ты при чужих людях мне: врешь, врешь… Я ведь правду сказала? А?

– Правду, – всхлипывая, согласился Димка.

– А эта девочка что… она учится… в вашей школе?

– В нашей.

– Так ты что, – отстранила его мать от себя и заглянула в лицо: – Ты боишься, что она расскажет и тебя будут дразнить? Да?

– Да, – согласился Димка, хотя подумал об этом только теперь.

– Не бойся, – снова прижала она его к себе, – я зайду к ним. Я ей скажу… Она никому не расскажет. Вот увидишь… Ну пошли. Мне же работать надо. Посиди с нами. Мы потолок забросаем и обедать. А может, погулять хочешь?

– Хочу, – ответил Димка.

И он пробыл на улице до самого вечера. Сначала возле дома слонялся, потом с соседскими ребятами играл.

А вечером, после работы, он с матерью шел к автобусу уже успокоенный.

Еще день стоял. Солнце только-только скрылось, и вокруг было светло. Чуть подморозило, и снежная кашица дороги похрустывала. Услышав карканье, Димка поднял голову и стал глядеть на тяжело летящих ворон. И вдруг на светлом, почти дневном небе он увидел звездочку. Она была маленькая и еле теплилась, светло, словно крошечная серебряная монетка. Димка почти остановился, мать потянула его вперед.

– Смотри, мам, звезда.

Мать взглянула на небо и ничего не увидела.

– Какая еще звезда? Светло совсем. День, – и потащила его дальше.

– Звезда, – повторил он убежденно.

И был прав. В конце зимы, на склоне ясного дня, в час, когда уходит за горизонт последняя капля солнца, подними голову, присмотрись и, может быть, ты увидишь высоко на западе серебряное просяное зернышко. Еще светло вокруг, на земле и на небе, еще не просит глаз ни земного огня, ни небесного, но уже проклюнулся этот блеклый росток, который будет крепнуть с каждой минутой, а затем в какое-то неуловимое мгновение вдруг взорвется в ночи и распустится ярким живым цветом среди льдистых мерцал небесного свода.

С Ильмень-озера возвращались к полудню. Побрякивали и поскрипывали старенькие велосипеды, висели на рулях куканы с желтыми карасиками – рыбацким счастьем, – длинные удилища торчали впереди словно пики.

У хуторских амбаров дорога распадалась тропками: распалась и ребячья компания, каждый покатил к себе. Городской гостек, внук бабы Дуни Станогиной, прямиком полетел к своему двору. Подлетел и у ворот звонком забренчал, повещая, и голосом позвал:

– Бабаня!

Но никто ему не ответил. Двор был пуст, и цепочка висела накинутой на дверной пробой.

– Бабаня! – закричал он, оставляя велосипед, и побежал через двор, на огород.

Там уже по-летнему распускались и цвели огуречные гряды, наливался сладкий горох в зеленой кудели, топырился лук и чеснок, высокий укроп покачивал желтыми корзинка ми. Ровными рядами стояла картошка.

– Бабаня!