Прошлое в настоящем - стр. 42
Как идеальную предельную границу, где снимается противоречие, мы ставим догмат. Но он для рассудка – лишь формален и только в благодатном состоянии души наполняется соком жизни, делается само-доказательною Истиною…
Напротив, для разума, очищенного молитвою и подвигом, – предельным случаем чего является разум святого – догмат есть само-доказательная аксиома, свидетельствующая «Ты видишь и истинность мою, и внутреннюю необходимость быть мне антиномичною в рассудке; если же ныне ты видишь смутно, то увидишь ясно впоследствии, когда еще очистишь себя».
Догмат, как объект веры, непременно включает в себя рассудочную антиномию. Если нет антиномии, то рассудочное положение – цельно. А тогда это, во-первых, – не догмат, а научное положение. Верить тут нечему, очищать себя и творить подвиг – не для чего (с. 160).
…Священная книга полна антиномиями. Антиномистично скрещиваются между собою суждения не только различных библейских авторов (у ап. Павла – оправдание верою, у ап. Иакова – делами и т. п.), но – одного и того же; и – не только в разных его писаниях, но – в одном и том же; и – не только в разных местах, но – в одном и том же месте. Антиномии стоят рядом, порою в одном стихе и притом в местах наисильнейших, как ветр стремительный потрясающих душу верующего, как молния поражающих вершину ума. …
Возьми апостола Павла. Его блестящая религиозная диалектика состоит из ряда изломов, – с утверждения – на другое, ему антиномичное. Порою антиномия заключена даже в стилистический разрыв сплошности изложения, – во внешний асиндетон: рассудочно противоречивые и взаимо-исключающие суждения остриями направлены друг против друга (с. 162).
Эти слова о диалектике языка веры производят удивительное впечатление. Но на этом языке, конечно, ничего не может быть ни доказано, ни опровергнуто, ибо здесь нет логики. Истина может быть только высказана – дело каждого ее понять… имеющий уши да слышит.
Я начал читать книгу П. Флоренского, конечно, не с начала, а с главы VII – Письмо шестое: Противоречие и к своему большому огорчению увидел, что все остальные главы и многочисленные и интересные разъясняющие примечания написаны совсем в другом – православно-догматическом ключе. Где-то автор, конечно, обращается к толкованию отдельных положений Писания как антиномий, но далее идут однозначные – безусловные и беспрекословные выcказывания о различных вопросах богословия. При этом оказывается, что только православие является вселенским, «а ересь – по существу своему партийна» (с. 161), а о католицизме Флоренский говорит такими словами:
Если протестант уничтожает Христа, то католик желает надеть на себя личину Христа. Отсюда, далее, чувственный характер богослужения, драматизм, открытый алтарь (алтарь – сцена, литург – актер), пластика, чувственная музыка, мистика не умная, а воображательная… (с. 723).
Это характеризует стиль книги.
Современный европейский человек не может мыслить не по-европейски. Диалектическими были только тексты совсем раннего христианства, еще не искаженные все подавляющим влиянием аристотелианства. Как удивительно, что богослов с математическим образованием увидел со всей отчетливостью неаристотелевский характер христианских первоисточников. Современный экзистенциализм – особенно его религиозная ветвь – не есть ли это, прежде всего, попытка вернуться к языку, свободному от деспотизма логики? И какое сопротивление это вызвало у официальных представителей западной церкви [Додейн, 1974], [Кузмицкас, 1976], воспитанных на традициях, идущих от Фомы Аквинского – великого толкователя и вульгаризатора Аристотеля. Томизм как интерпретация христианской доктрины – не есть ли это самая большая или, может быть, самая великая антиномия из тех, с которыми столкнулось человечество в своем творческом поиске?