Проклятый род - стр. 80
– И у тебя.
– Двадцать тысяч?
– Двадцать тысяч.
– Что же мне на них купить?
Смеется Надя.
– А мы на них жить будем. И ты от комендантовых денег откажись; телеграмма такая, значит, будет: «Убирайтесь вы все к черту. Виктор. Надежда».
– Ха-ха! Виктор, не смеши Надежду. Ей вредно. Закашляется.
– И будем мы, Надя, на те деньги жить-поживать вместе, без Жолишки, конечно. Или пусть Жолишка. Мы ее в экономки разжалуем. Тебе в Россию зимой нельзя. Я за полгода французский подучу. В детстве ведь я на нем, как на родном, болтал. Подучу, и в парижский университет. Тебе в Париж можно?
– Ну, нет. Не моя зима.
– В Париж нельзя – другой город найдем. На то география. Ведь не клином же свет сошелся в этой курортной дыре. А про крепость и про весь зверинец ты правду сказала. И думать не хочу, а думается. Так и сверлит… Так и сверлит… Да. Про деньги про те. Правда, есть тут загвоздка одна. Годы наши малость не подходят. Ну, да я узнавал. Трудно, убыточно. Но не безвыходно.
– Что ты городишь?
– Не спрашивай! Не спрашивай!
Руками затряс, рук ее милых из своих не выпуская.
И посмеялись. И помечтали. И хотелось опять и опять так поцеловаться. Но духи крепости далекой под косым потолком в тучу сбились. Но смех, словами шутливыми порожденный, тут же, над ними, над братом с сестрой порхает, смотрит.
Попробовал Виктор после молчания мгновенного. Чужим голосом сказал:
– Давай, по…
И кашлянул сухо. И другим, но все же чужим голосом, заглянув в угол, докончил:
– Давай, поглядим в окно.
Руки ее отпустив, поднялся-встал. К окну подошел. Занавеску отвел. Подошла тихо. Ночь лунная, дома белые в сказочном, в лунном глазам их показывает. И море сине-черное, серебристым столбом вибрирующим разрезанное. И берег моря так искусственно прямой для чего-то. И невечные там постройки, ненужно прельщающие, зазывающие однодневок.
– Конфетно здесь у тебя. Жизни нет. Декорация для богатых. Вон там, смотри, шалопаи белые на скамейке сидят, сигары курят. Красиво, но зря все. Вот у нас в Лазареве вкруг огорода бронзовую решетку этим летом поставили. Пока фундамент выродили, все эти там артишоки, да огурцы и что там еще – все повяло. Захламили. Садовник плачет. Не нужно, говорит. К чему? И дальше, говорит, ничего не вырастет. Под бронзой фундаментище вон какой. Солнцу доступа нет. Коменданту отписали. Не суйтесь, отвечает, не в свои дела; Знобишин лучше знает; да и я тоже; а в огороде чтоб росло все, что полагается. На то вам журнал выписан. То же и здесь. Все для виду. Будто для людей, как там стена для огурцов, ан не для людей.
– А для кого же? А ты правду сказал…
– А черт их знает, для кого. Только не так все. Настоящего нет. Эта вся чепуха с беседками…
И как же обрадовался Виктор, что молча, себе лишь договорил, что вся эта чепуха с беседками только умирающим нужна.
И страшась правды, из прорех счастья высовывающейся:
– Надя! Надя!
Закричал.
– Живи ты только! Живи ты! И все будет. И все как нужно будет, Надя.
И слов тех, могущих напугать, испугался. Как так? С ней нежно нужно, с ней тихо.
– Витя, прощай. Давно мне пора. До завтра.
– Кикимора опять?
– Нет. Не только кикимора.
И влекомые брат к сестре, сестра к брату, поцеловались. И поцеловались у окна стоя, у ночного. И опять долог был поцелуй – сто поцелуев. Но не смели руки. И потом не смели слова.