Проклятый род - стр. 71

И палец к носу его подняла, и грозно так:

– Женить тебя, женить давно пора. К тридцати годочкам дело твое подходит… А он ровно пятилеток в солдатики играть, книжки Корнутушкины дочитывать…

Не дослушал Доримедонт. От страшных про женитьбу слов нянькиных бежал.

Корнут, по стене бродя, злобно-радостно шипит:

– Не придешь, чай, больше на мою стену, обалдуй несуразный. Тоже! И он на стену. Дьякон не тебе чета, а и того намедни вытурил. Один тут быть хочу.

И за зубцами мшистыми прячась, злобно-нерадостно в бульварных бездельников вглядывается.

– Погодите, миленькие. И мой час придет.

И завистью мигающие глаза уставил в сторону Макарова дворца. Глаза голубые, в раннем детстве добрые такие были, в душу просящиеся. Смотрит-впился. Крыша горбатая со шпилями, подъявшими золоченые флюгера, над зеленью деревьев поздне-весеннею четко видна.

– Ишь! Гроза собирается. Над Егорием-то что!..

Туча зловещая наплывает. Затаились в ней силы враждебные душам трусливым и душам больным.

– Непременно в ночь Пелагея помрет. Крови, говорят, полведра сегодня…

Не видно домика Горюновского со стены. Но туда Корнут глядит, под тучу злую.

– Старик тоже, говорят, чуть ноги таскает.

И задумался, нахмурившись.

– А я не умру. Ни за что не умру. Много дел сотворю. Прославлю себя. Узнают Корнута. Что Макар! Ну, дом выстроил. Ничего больше не сделает. Недаром первого апреля родился. Только кричать умеет. Хвастун.

И полез в окно башни: ветер капли дождевые сразу бросил от первого удара низкого грома.

Во тьме, дышащей гнилью вековечной, твердынями противота-тарскими от бури огражденный, пишет карандашом на обрывке. Цифры, цифры. То высчитывает не впервые уже, как капитал его, в банке и в братнином деле ворочающийся, ко дню совершеннолетия нарастет. Бури не замечает, на тусклый свет лишь, цифры сбивающий, злится. Долго. Вот мысль новая, надолго после бури в башне задержавшая. Решил Васькин капитал между братьями поделить; себе четвертую часть откладывает.

– Непременно Васька к тому году помрет. Знаем мы кое-что…

Пролился дождь. Ветер упал. Тучи новые подошли с трех сторон.

Долго тучи не разойдутся. Скучно под тучами весною. А душам робким и душам больным страшно.

Захохотало в круглой башне весело так, раскатисто. То Корнут вспомнил недавнее.

– Ишь ведь ловкачи! Тот на богомолье, эта в лагери… За одну Раису, может, дюжина офицеров… Кто внакладе?

Бормотал в круглой башне, в темной. Осенило: решил матернин капитал поделить на всякий случай на четыре доли.

– Тетя Саша вот еще. Ну, да гроши. И те, поди, по монастырям разойдутся… В Питер опять поскакала. Годовщинка. На могилку.

С предвечернего неба тучи не сходят. Там, на западе, просвет белеет, жуткий. Будто хищный белый лунь громадный притаился, голову нагнул, высматривает.

Белые гребни по морю зеленому, будто из вечности, из бесконечности к нам на смерть гонимые, к нам, на берегу сущим, рыча мчатся гребни белые, гневливые мчатся.

Коли из бесконечности, к тем вон пределам каменным, коли из вечности безначальной к смерти подобному концу, коли на то осуждены, не станем мы, Божьи кони белые, в зеленые валы ластами упираться, конец свой на краткий час отдалять.

И торопятся, мчатся, гневливо рыча-хохоча. Доскакав, в пыль, в смерть разбиваются.

Смерть, задумчивые песни в веках поющая, Смерть медлительная, Смерть-придумщица прах коней белых соберет, на новое в веках скучающая переделает.