Проклятые - стр. 8

Ее исключили из школы. Это все, что отец сказал по этому поводу, хотя в письме содержалось значительно больше информации. Перечислялись специфические проступки, которым не нашлось названия. Пока отец все это читал, выражение его лица менялось на глазах. Черты осунулись, оно помертвело.

Отец закончил чтение, сложил письмо несколько раз – так, что получился прямоугольник размером не больше визитки. И покинул дом, сжимая письмо в руке.

Когда я поднялся по лестнице, дверь в комнату Эш была открыта. Это означало приглашение зайти, что случалось крайне редко. Она сидела на краешке кровати и спокойно что-то записывала в свой дневник.

Почувствовав мое присутствие, Эшли подняла на меня глаза. На ее губах появилась недовольная гримаса. Веки накрашены так, что тени больше напоминали синяки. Она моргнула и произнесла:

– Скучал без меня?

После неудавшегося эксперимента с Крэнбруком наша семья продолжала или, по крайней мере, пыталась жить как прежде. Проще говоря, мы жили с обостренным предчувствием «по-настоящему плохих событий», которые, как мы знали, скоро произойдут.

За месяцы, пока мы с Эш взрослели, наши различия стали еще более глубокими. Моя нелюдимость превратилась в состояние хронического перформанса – своеобразную форму ухода от действительности, вроде той, которую мы наблюдали однажды в телепередаче, когда индийский мудрец забрался в пластиковый ящик и оставался там несколько дней, ни с кем не разговаривая и не двигаясь. Что касается Эш, то ее очарование и привлекательность для окружающих только усилились, а внутреннее бессердечие, заметное лишь нам, обострилось. Это ни в коем случае не было следствием пубертатного возраста. Она не взрослела в общепринятом смысле. Она становилась кем-то еще. И хотя мама, отец и я никогда открыто не обсуждали, что происходит с Эш, думаю, мы все трое смутно, с нарастающим ужасом представляли, какие нечеловеческие формы это может принять.

Когда умерла мама, стало еще хуже.

Наш отец, вернувшись с работы, обнаружил маму в ванне без признаков жизни и перед смертью явно принявшую значительную дозу спиртного. В день ее похорон, после погребения, сестра попросила меня зайти к Брэндону Оливеру, парню, с которым она тогда встречалась, и проводить ее потом домой. В любом случае это была странная просьба, в особенности учитывая, что всего пару часов назад, утром, мы стояли перед ямой на кладбище Вудлон и смотрели, как в нее опускают нашу мать. Но это же моя сестра! Никаких предрассудков, никаких сожалений и печалей. Все, на что она оказалась способна, так это принять образ девочки с дрожащими губками, как будто собиравшейся «вот-вот расплакаться». Затем она бросилась к арендованному лимузину и помчалась, чтобы позвонить Брэндону и убедиться, что тот дома и желает повидаться с ней.

Был дома. И желал.

– Дэнни, сможешь зайти попозже к Брэндону? Мне надо поговорить с тобой кое о чем, – сказала Эш, навела земляничный блеск на губы и шагнула через порог. Ее слова не были просьбой. И я знал, что она не собирается мне ничего говорить, она хочет что-то показать.

Вскоре после пяти часов я подошел к дому Оливеров на Дерби-авеню и нажал на дверной звонок в полной уверенности, что мне никто не ответит. В свои семнадцать лет Брэндон был старше всех парней, с которыми тусовалась Эш: старшеклассник с квадратной челюстью, капитан баскетбольной команды, обладающий физическими данными для того, чтобы в следующем году выступать за клуб «Огайо», и известный своими успехами среди девчонок. Это был тип того агрессивного, язвительного, самоуверенного парня, который ни в чем не сомневается и, совершая что-то, не задает вопросов. Он не очень часто нарушал закон, но лишь потому, что в нашем мире сам представлял собой этот закон.