Призрак колобка - стр. 12

– Аким Дормидонтыч, толкаете на не вполне… на бывшее в ходу при пандемии. Я и так каждый день об законы вытираю филейку. Скажут: распостранитель заразы надежд среди мадамов. Впрочем…

– Все равно скажут. Тебе чего, дурень – плевру терять!

– А писать-то на чем? На чем теперь пишут? – усомнился я.

– У меня пачка на сто лет просроченных рецептов, бумага сортовая, не сомневайся, все выдюжит. И чернила есть, симпатические. И ручка перьевая, второй сорт.

– Для симпатичных?

– Убогий. Для таких, вроде ты. Старинное чернило – почти весь цвет убежал. Если не знаешь, что царапали – никогда запись не углядишь. Пиши: мадам, влюблен я, мол, в дальние поезда. Страсть опасная, недозволенная, заразная.

– Так акула сразу сдаст, – точно подметил я.

– Не-а. Её тогда за пользование бумагой в другую категорию сдвинут, сто пудов. Слопает за милую душу. Давай так, если проиграем, я мадам снадобьями ввожу в восторженный транс, или путевку на пузырящиеся воды, на себя беру, или… придумаем. А если твоя возьмет, с тебя услуга.

– Да заради христа, славный Аким Дормидонтыч. За такой веселый прецедент я вам…

– Погоди-ка, дай на бабу гляну, – прервал меня старый седой друг.

– А как это? У меня «Дружок» дома.

– Не гунди, Петруха.

Дормидонтыч возложил ладони на своего «Дружка», скромно стоящего в углу на столике, и запассовал пальцами, бормоча:

– У меня на фармакпостое чудик головастый… полное шизо во всей красе, стихи пишет формулами, программы распевает, как псалмы, совсем никакой, окончательный диагноз – неизлечим. Я его провизорией подкармливаю – ну, галеты, тушенка американский лендлиз 43 года… наше сгущенное с ядерных полигонов Маточкина Шара… Старое питание не чета… А голова у этого, шиза, что наши девять… с половиной, мысли струит взахлеб… Вот, прикладывай к лапе свой ПУК.

Я аккуратно сложил пластиковый квадратик на ладонеприемник. Акимов дружок чихнул и высветил мое стартовое окно. Я обомлел.

– Дормидонтыч… – осторожно подчеркнул, – все время норовите накласть на законы. На обычаи предков.

– Ложи бабу, – коротко отрезал провизор.

Я пальцами подвигал картинки и выложил на экран белокурую бестию во всей яростной красе.

– Да-а… – протянул после паузы наставник. И погасил «Дружка». – Пиши покороче, что-нибудь: «Прости, люблю. Импотент с утробы», – и полез наверх по стремянке, стал выпихивать бутыль чернил, а потом и ворох старых великолепных просроченных бумажных рецептов. – Пиши для этой разборчивей, заглавной буквой, печатно… по слогам.

Я с любопытством смотрел на его манипуляции, но тут вспомнил:

– А ваша просьба. Ну, говорите, а то любопытство сжует.

– Да, чепуха, – аптекарь отвел глаза. – У тебя на днях, когда – уточню, на прессовку случайно пойдет случайный красный конверт. С голубой бумагой внутри. Ты для меня ее стибри.

– Своруй?

– Стяни, добудь.

– Толкаете, Аким Дормидонтыч. На вполне уголовное, совершенное невменяшкой. Вплоть до вычеркивания.

– Не дрейфь, нет такого закона.

– Кодекс поведения больных класса умственно неполноценные. Хотя… чихать я на них хотел, а они на меня.

– А знаешь, да и, правда, не берись, ну его к неполноценному лешему. Не очень то и нужен этот старый рецепт в конверте.

– По моему ли транспортеру пойдет? – прикинул я, сразу решив.

– Петруха, товарищ, – глядя прямо мне в глаза, посетовал бывший доцент. – Мне уже до ничего дела нет. Если что, я заместо тебя сам оформлюсь на меры, такое хоть в кодексе знаешь?