Призрак Адора - стр. 3
– А у нас сегодня человечьей крови нет? Нет? Эх, жалко… Пойти тогда, хоть свинью зарезать, что ли…
Встал, взял кружку, нож и вышел.
Я не мог дышать. Я стонал, икал, давился смехом. На глазах выступили слёзы. И я удачно нашёл, как объяснить эти слёзы:
– Вы не поверите, как я его жалею. Погиб, пропал человек. Мальчишкой попал в Африке в плен к людоедам, – и вот к чему привык! Бедняга…
Хозяин тоже икнул, судорожно хлебнул пива. С отчаянием проговорил:
– Цена двух этажей, но про арендный долг забываем.
– Завтра с бумагами у нотариуса, – закрепил я.
Он вышел, придерживаясь за стену. Я догнал его и, придерживая за локоток, проводил сквозь “берсерков” и “гуннов”. Ночью, мечтая о доме, плохо спал.
Тайна бегемота
Как только мы выправили бумаги, сосед уехал. Быстро, в один день. Уж в помощниках и грузчиках недостатка не было! Я не верил себе, когда стоял возле дома, глядя вслед отъезжающим повозкам с чужим скарбом, сжимая в руке большую связку ключей, о которых не знал даже – какой что отпирает. В голове стоял назойливый призрачный звон – аккомпанемент свалившемуся на меня счастью. Дом, особняк – и где! Почти в центре Бристоля! Свадебный подарок для Эвелин, и такой, какой не в состоянии сделать человек. Из тех, которые под силу лишь самой Судьбе. И страшно, и весело.
Вечером мы с Бэнсоном пребывали в уютнейшем в мире месте – на женском полуэтаже нашего дома. Что с того, что это всего лишь столярная мастерская! И верстаки, и сметённые в одну большую, с смолистым запахом, кучу стружки, и стоящие вприклон к стене гладко выструганные плахи – всё это никак не мешало новеньким занавесочкам, узорчатым тканым дорожкам, появившимся неизвестно откуда цветам в вазах. За одним из столярных столов Мэри и в неизменных белых перчатках Уольтер неспешно пили чай. Алис уложила Бэнсона животом на пёструю вязаную дорожку и осторожно переступала босыми ножками по его спине, плечам, икрам. Время от времени удовольствие его доходило до какого-то тайного предела, и тогда над полом прокатывался могучий вздох – как будто в углу у нас лежал и пыхтел откормленный племенной бык.
Эвелин, моя объявленная невеста, стащила с моих ног башмаки и опустила мои ноющие, не знавшие в последние дни покоя ноги в большую дубовую лохань с горячей водой. Она, Гордая Королева, Солнце, Недосягаемый Ангел, присела, подобрав юбки, сбоку, взяла шарик белого мыла и принялась мыть и разминать мои ступни. Наверное, я никак не вхожу в образ мужественного, волевого мужчины (ещё не вырос, наверное), и радость и счастье такой громадной и сладкой волной поднялись в груди моей, что из глаз выкатились, как я ни сдерживался, жаркие слёзы. Эвелин в какой-то момент подняла вдруг лицо – и оно задрожало, и судорога сладостной боли промелькнула на нём. Она сидела, смотрела снизу на меня и тоже тихо плакала.
– Как я тебя люблю, – проговорил я одними губами.
– Как я тебя люблю, – так же немо ответила она, сжимая пальцами под водой мои ступни. По воде разбегались кружочки от упадающих в неё тяжёлых солёных капель.
Уже давно остыла вода, и почти растаяло мыло, а мы никак не могли прийти в себя. Помогла Алис. Долетел вдруг до нас её любопытный и настойчивый голосок.
– Ну Бэнсик, миленький, ну скажи, что вы с Томом скрываете!
Она стояла на коленях на его спине и, наклонившись к его щеке, жарко дышала, целовала, упрашивала.