Privatизерша - стр. 3
– Я однажды попал на своем «мерсе» в пробку, – говорит Вадик в продолжение темы, зная наверняка, что я знаю наверняка, что у него нет водительских прав и что если он может оказаться в пробке, то только в качестве пассажира такси, – и даже поспал за рулем. Два часа, представляешь? Два часа жизни в Берлине – это целая вечность.
– А что, в Германии наблюдаются пробки?
– Чем мы хуже других стран?
– Два часа, – с ехидцей повторяю я, вот уже двадцать лет играя роль доверчивого слушателя. – Ты в Москве, конечно, в такси ездишь?
– Зачем в такси. Когда спешу, приходится вертолет заказывать. Влетает в копеечку, конечно, но что делать. Не в подземку же идти.
– Ты сейчас имел в виду Москву?
– Конечно, Москву. У меня даже телефон этой конторы есть, я могу посмотреть, если хочешь.
Вот ведь, как умные-то люди поступают – в вертолет садятся и летят над Тропаревским парком! Подогретый ркацители я впервые чувствую необходимость уличить его во лжи. Несусветной, наглой, бесцеремонной лжи. Даже при наличии на счету сорока миллионов евро и дома в Берлине Вадик не должен так лгать. Я понимаю, привычка юности, все дела, но Москва – это не тот город, в который попала Лилу из «Пятого элемента».
– «Ми-24», надо полагать, – провоцирую я его, – видел пару раз в Южном округе.
Если он сейчас попробует впереть, что летал над Златоглавой на вертолете-штурмовике по прозвищу «Крокодил», мне нужно будет с ним что-то делать.
Но Вадик, как и всегда, вышел с поля боя без единой царапины.
– Да я откуда знаю марку, я что, авиатор? Прилетел, сел на крышу «Президент-отеля», и мы полетели.
Я ни разу не был на крыше «Президент-отеля». Очень хочется убедиться, что там есть нарисованный круг с буквой «Т» посредине.
– А иначе нельзя, – продолжает он. – Я в этих пробках стоять не могу. У меня клаустрофобия. Попал один раз на Третьем кольце… Дверь не откроешь.
Он не совсем ясно понимает смысл диагноза «клаустрофобия», это очевидно. И тут я почувствовал легкий, едва ощутимый толчок.
– Это не клаустрофобия, Вадик, это вегето-сосудистая дистония. Хочется постоянно двигаться, и невозможно сидеть на месте. А вот что клаустрофобии касается… На моих глазах в морге два патологоанатома окоченевший труп бродяги в гроб три часа запихивали – вот это клаустрофобия у человека… Так что ты там о пробках?
Прислушиваясь к себе и позабыв о мести, я стал ждать второй толчок. Обычно не так много времени проходит между ними.
– У вас тут умирают в пробках, кино смотрят в пробках, я даже слышал от кого-то, что специальные экологические туалеты с собой возят. У меня знакомый во Франкфурте (до падения Берлинской стены он постоянно уточнял, что Франкфурт тот, что не на Одере, то есть социалистический, а на Майне, то есть западный), он специально для России толчки переносные для авто производит. Если хочешь, я тебе закажу. Да ты его знаешь – Карл Брюннер. Помнишь?
Я меняю тему и спрашиваю, кого из одноклассников он видел. Я говорю – «одноклассники», Вадик оперирует более коротким словообразованием – «однокашек». Мне это не нравится, потому что я сразу представляю кучу разбросанных на дороге и катающихся по ней какашек. После перечисления всех, кто попал ему на язык, он чувствует, что я немного раздражен, и тоже меняет тему.
– А ты по-прежнему пишешь? – спрашивает он, зная, что любой пыл можно остудить, если начать говорить о главном не для себя, а собеседника. – Не думал вернуться к хирургической практике?