Privatизерша - стр. 26
– Ну, я так не думаю, – прохрипел он. – Я уверен, что не менее чем двухминутное…
– Арт… – она запнулась, – милый Арт… Я подвела нас…
– Довольно.
– А через три месяца поняла, что…
Он с трудом выбрался из кресла. Он тоже выпил предостаточно, и тоже не совсем владел собой. Заминка в кресле спасла его и ее. Когда он выпрямился, гнев схлынул, осталась лишь жалость к себе. Она выковыряла из себя чужую плоть, выжала ядовитую сперму, не дав ему шанса увидеть своего наследника… Разве это можно простить? Наверное, можно. Только пусть она прямо сейчас уйдет…
– Я легла в больницу, и меня вычистили. Вот теперь ты знаешь все.
– Это ты называешь… не убивать? – едва слышно проговорил он.
– Теперь ты знаешь все. Я приму любое твое решение, Артур… Но я умоляю тебя, я тебя заклинаю: прости. Я никогда тебя не спрашивала о том, насколько приятным тебе показалось посещение «Андреевских бань»… Будь же и ты великодушен… любимый… Ты был там, и я знаю, что там происходило…
– Там могло происходить что угодно, и с кем угодно, но не со мной… – Он посмотрел на нее и улыбнулся. Губы его дрожали. – Не думал, что ты вспомнишь об этом именно в эту минуту. Спустя двенадцать лет…
Ночь всегда приходит неожиданно. Рассвет, тот постепенно стирает с темных окон поволоку, он нетороплив, хотя и беспечен. Мудрая ночь всегда приходит внезапно, как просветление, окружая между тем темнотой. Проконтролировать рассвет можно – он наступает, когда березы перестают быть похожими на осины. Возвращается цветность, яркость, резкость, все начинает зримо вращаться по известной спирали жизненной силы. И только ночь неконтролируема, ибо решительно невозможно сообразить, когда же темнота в квадрате окна достигает своего апогея. Черное – оно всегда черное, и нет оттенков, и не разобрать мысли.
Когда за окном стали появляться первые светлые тени, он вошел в комнату квартиры в Марьине, вошел неслышно, но точно зная, что не разбудит.
– Что имел в виду доктор?
От «Джонни Уокера» остался только запах. Он не убил тяжесть, не снял ее с плеч и не расслабил.
– Он сказал, что я не смогу родить, пока не переборю себя, – голосом выплакавшейся за ночь женщины сказала Рита.
– Что это значит?
– Я одна знаю, что это значит.
– И он, да?
– Он – в первую очередь.
– А я – нет?
– А ты – нет.
Он устало опустился на кровать. За окном гадко чирикали воробьи и голубь топтался на подоконнике, собираясь с него сигануть вниз.
– Я никогда больше не заговорю об этом. Ты не поймешь, что творится сейчас, и не будешь знать, что будет происходить остаток жизни в душе моей ни по взгляду, ни по звуку моего голоса. Это было, но этого не было. Я не знаю, сумею ли убедить себя в последнем. Видимо, у меня та же проблема, что и у тебя. И решать ее нужно не там, – он указал себе на грудь, – а здесь, – и он указал на переносицу. – Звонили из «Алгоритма». Через два часа приезжают Перкинс с компаньонами.
И он ушел, горя желанием провалиться сквозь землю. Не от стыда. От горя.
Вечером того же дня он попросил ее взять дела «Алгоритма» на себя, чтобы он смог уехать на неделю в Шотландию.
– Нет, – сказал он, заметив, как дрогнули ее ресницы. – Это не то, что ты думаешь. – Если хочешь мстить, рой сразу две могилы. А я еще собираюсь пожить.
Она подняла на него взгляд и впервые обратила внимание на морщины Арта. Она видела их и раньше, но ей показалось, что они не были так глубоки. Она робко подняла руку и погладила его щеку.