Примавера - стр. 5
Ты – моя весна, такая ощутимая и ускользающая.
Береги себя!
Твой Степан»
Твой Степан, – тихо произнесла Лиза.
Пол устилал мягкий персидский ковер с аловером[4] и бордюром с замысловатым геометрическим узором. Лиза тщательно чистила его, потому что ей было жаль его выколачивать. Казалось, что сильными ударами она выбивала из него историю. Поэтому она оттирала накопившуюся грязь небольшой щеткой: фрагмент за фрагментом. Любила устраиваться на ковре вечерами, уютно поджимая под себя ноги, словно японская гейша. Читала, попивая крепкий чай с лимоном и малиновым вареньем, и словно медитировала, ощущая, как чистая энергия настоящего счастья, описанного в письмах, проникала в ее душу. Ей нравилось доставать письма дедушки, любоваться его мелким, убористым почерком, ровными буквами на потемневшей бумаге.
«Маргарита, ты одна понимаешь меня и чувствуешь мое отношение ко всему…»
«Маргарита», – тихо повторяла Лиза. У нее осталась черно-белая фотография бабушки, но из строчек этих писем, словно из ярких мазков, образ складывался гораздо более отчетливый и живой. Иногда дедушка Степан называл свою любимую Венецианкой. Лиза думала, что он так прозвал бабушку за копну золотых волос – на фотографии лицо Маргариты Семеновны обрамляли упругие локоны, уверенно спадающие на узкие плечи. У Лизы тоже были красивые плечи, но из-за излишней худобы ключицы неуклюже торчали, а сквозь нежную фарфоровую кожу просвечивали тонкие девичьи вены.
Лиза любила эту комнату, которая, как волшебный невидимый кокон, скрывала ее от мирской суеты и защищала от невзгод.
Уже год Лиза преподавала на кафедре психологии, а вечерами несколько раз в неделю ходила на практику к «своим психам», как она нежно называла пациентов «Пряжки», постоянно напоминая себе, что когда-то одним из пациентов психиатрической больницы номер 2, «Пряжки», был Иосиф Бродский. В 1964 году его заперли здесь на три недели, причем первые три дня держали в палате для буйных. Позже, отвечая на вопрос, какой момент в его советской жизни был самым тяжелым, Бродский не задумываясь назвал недели, проведенные в «Пряжке».
Мало что изменилось здесь с тех пор: по-прежнему внутренний вид больницы и люди своим удивительным равнодушием, сравнимым с садизмом, вызывают страх и желание бежать без оглядки от этой чужой и безысходной гримасы жизни. Про Лизу можно было бы сказать, что это не она выбрала работу психолога, а работа психолога выбрала ее. Оставшись сиротой в шестнадцать лет, том самом возрасте, когда так нужна любовь, а вопросы, о которых ты и не подозревал, требуют незамедлительных ответов, она крепко усвоила, что человеку в состоянии горя можно и нужно помочь, только важно действовать правильно, иначе можно лишь навредить. В горе человек способен на что угодно: перестает есть, лежит неделями, уткнувшись в стену, а потом, окончательно сдавшись, режет вены, горбясь в узкой ванне. И его не нужно учить жизни, не нужно наигранно говорить: «Держись! Все пройдет!» Не нужно приводить какие-то примеры из собственной жизни или жизни никому не известных знакомых. Важно просто говорить самые простые и верные слова: «Я с тобой, я рядом, ты не останешься один. Я с тобой». Для себя Лиза решила, что хочет стать тем, кто будет рядом, когда больше никого нет. В такие моменты с Лизой была бабушка. Она подолгу держала ее за руку и гладила своей мягкой теплой ладошкой, перебирала волосы внучки и заплетала их в ровные колосья кос, укладывала себе на колени ее голову и рассказывала какие-то простые истории, которых Лиза раньше и не слышала: например о том, как они ходили с дедом за грибами и ездили на реку рыбачить, а потом варили на берегу уху в котелке, и это была самая вкусная уха на свете.