Приглашённая - стр. 39
, то ли из его жизненного цикла была чудесным образом выпущена серединная стадия: за отрочеством последовала кратчайшая бурная молодость – и за одну-две ночи ее сменила протяженная стадия увядания, в которой мы теперь пребываем.
Та энергическая, будто бы победительная мощь, некогда взметенная на клепаных балках прямо от грунта в небеса, убежденная в том, что завтра будет еще лучше, а послезавтра – и совсем зашибись, – она куда-то ушла, расточилась, стала непредставимой и невоспроизводимой; но при этом всё обошлось без приступов отчаяния и гнева, без хлопанья дверьми, без падения с потолков изящных, в виде латунного переплетения орхидей и полевых лилий, люстр.
Быть может, есть только легкая растерянность во взглядах моих компатриотов.
И хоть изредка и взревывают желтые наши таксомоторы, ведомые суровыми сикхами в чалмах, а жизнелюбивый молодой негр, одетый в черную майку-балахон с серебряными изображениями танцующих скелетов и в особенные портки с мотней пониже колен, громко напевает похабную песню, при этом чуть ли не расталкивая широкими плечами встречных-поперечных, – всё это напрасно.
Кстати, сикхов становится всё меньше и меньше, да и этот озорной негритянский парубок, какие еще сравнительно недавно подвизались у нас на острове тысячами, теперь едва ли не в одиночку обслуживает значительные серединные участки Манхэттена – прибл. от магазина Bloomingdal’ на восточной стороне Lexington и 59-й улицы и аж до почтового отделения на 90-й и 3-й авеню. Поэтому мы встречаемся с ним так редко.
Всё, т. с., миновало, и остров Манхэттен, сам того не ожидая, неведомо как, но обрел вожделенный покой; тихо осклабясь, он спит-спит-спит смертным сном; он окрашен в приятные глазу тусклые тона подгоревшей шоколадной пенки, нечищеных глазурованных горшков, он покрыт лиловыми, с радужностью полупрозрачными налетами, какие возникают иногда на старом, непромытом оконном стекле.
Отметим, что манхэттенские постройки довольно хрупки. Потому-то над прохожей частью улиц в самых чувствительных местах установлены дощатые и фанерные навесы, с намерением уберечь нас от повреждений, которые могут быть причинены обрушением с высоты частиц всего того, что нами уже перечислялось или только еще будет перечислено. Эти навесы вдобавок препятствуют бессмысленному засматриванию в горние области. Да и что мы смогли бы там увидеть? Ведь наши химеры (в отличие от химер европейских, они непременно заняты каким-либо делом, вроде чтения книг, раскуривания трубок или хотя бы уничтожения кошек), наши индустриальные грезы, вроде опутанных электрическими проводами локомотивов, наши мозаики с изображением загробной жизни индейских племен – они находятся на уровнях не ниже 20-го этажа, так что наблюдателю в принципе невозможно избрать подходящую позицию и полюбоваться их красотой. Когда-то, в эпоху открывающихся окон, мы могли как следует наглядеться на занимательный вид украшений домов соседских. Но сегодня это не так доступно и никому не интересно. Зато, взойдя в парадное, собственно, только приблизясь к входным дверям, а затем находясь уже в прихожей и далее – в лифте, мы можем быть вполне уверены, что дверные ручки, перила, витражи и решетчатые створки воротец, ведущие в лифт, – исправно повторяют, в своем, конечно, пропорционально уменьшенном роде, то, что мокнет, сохнет, покрывается патиной, трескается, слоится и ссыпается известковой трухой на внешние поверхности навесов, за пределы которых мы, что бы то ни было, глазами не достигнем. Но и внизу недурно. Здесь нет или почти нет гадкой запущенности и смрадных отбросов, какие мы только что обнаружили на асторийском берегу Гарлемки. Во всяком случае, они незаметны. Есть лишь позволительная в пожилых бездетных семьях опрятная затрапезность, допустимая замусоленность; здесь устали от погони за недостижимой чистотой помещений. А если зайти в Центральный парк, лучше всего с восточной стороны, сквозь так хорошо знакомые мне Инженерные ворота, т. е. на уровне «музейной мили», чтобы после долго-долго идти вниз, хоть бы и до самой до 57-й, то становится еще лучше. Вокруг Водного Резервуара им. Жаклин Кеннеди-Онассис в том или ином направлении бегут с оздоровительными целями мужчины и женщины всех возрастов; под мостовой аркой, что напротив музея Соломона Гуггенхайма, играет на ярко надраенном саксофоне нагловатый нищий; скверно играет; но нужды нет: облагороженные и усиленные бетонными сводами звуки старинной кабацкой песенки становятся полней и объемней – так что прохожий, исподволь охваченный залихватскою хмельною печалью, сперва начинает ритмически вскидывать головой, а затем подпевать: Saint Louis mornings… And when the sun goes down… it’s my native town… – хотя, конечно же, саксофон – неподходящий инструмент для этого случая, здесь нужен кларнет Сиднея Беше, a родной город прохожего – совершенно другой