Презумпция вины - стр. 6
Ксения посмотрела волком и не взяла. Да пошла она. Подлиза.
Тая не жаловалась на неё никогда. Больше того, иногда заступалась за Ксению перед отцом, чем вызывала очередную волну презрения: «Слабачка, боится меня». Много позже Ксения узнала, что Тая была детдомовской, попробовала нащупать в себе жалость и не смогла. Так никогда и не смогла – и до, и после Таиной смерти.
Тая умерла молодой – глупо и как-то случайно, что ли. Не захотела отдавать ополоумевшему от ломки наркоману крошечные бриллиантовые серёжки, подарок мужа, и получила удар в грудь. Кулаком, не ножом. Один раз. Тае хватило – у неё остановилось сердце. Она действительно была слабая.
На первом курсе Ксения влюбилась – в красивого, высокого, тёмно-русого и, что немаловажно, порядочного. Он вечно выручал Ксению: то обедом угостит, то вызовется отвечать вместо неё на семинаре, то достанет редкую книгу, позарез нужную для реферата, а потом женился сразу, как она забеременела. И был, кажется, действительно этому рад.
Иногда Ксения доставала ту единственную свадебную фотографию, до которой не добрались жирные пальцы Светлова, и вглядывалась в чуть смазанные лица: жених морщится, тянет длинную шею из жёсткого крахмального ворота, невеста с похожей на капустный кочан фатой выглядит немного растерянной. Ксению, помнится, тошнило от запаха крема «Балет», которым тётка Тамара щедро намазала ей лицо. Кто они – эти люди? Неужели это она стоит в нелепом платье, некрасиво поддёрнутом на округлом животе?
Жениха звали странно и немодно – Семёном, и Ксения переживала за то, что дети будут Семёновичами – глупо и по-стариковски. Дура она была. Дура. Думала вечно о каких-то пустяках, за деревьями леса не видела.
Когда родилась Динка, стали экономить на всём. Семён зимой ходил в старых кедах марки «Динамо» – все тогда, кажется, их носили, только полоски различались по цвету – синие или красные. У Семёна были синие.
Ксения с Семёном прожили вместе шесть лет – всего шесть! Однажды, уже при Светлове, Динка спросила Лизу, помнит ли она отца. Лиза помотала косицами и бесшумно скрылась на чердаке. Потом, после обеда, когда втроём возились с посудой в грязном чане, стараясь не разбудить хозяина, Лиза сказала чуть слышно, ни к кому не обращаясь: «У него были усы. И пальцы жёлтые и пахли табаком». Тогда и Ксения вспомнила – усы и правда были, но совсем недолго, месяца два.
Январским вечером девяносто седьмого Семён не пришёл ночевать. Он и раньше задерживался, приезжал, случалось, возбуждённый, взмыленный, тянул к хлебнице (вот в кого Лизка кусочничает!) дрожащие пальцы. Жёлтые, действительно жёлтые.
И вот – не пришёл. Такого никогда не случалось прежде, и Ксению свело паникой. На снегу вокруг единственного на весь двор целого фонаря стояла лужица голубоватого света. В детском саду горело одинокое «дежурное» окно. Свет, свет… Так его мало, ничего не разглядеть там, где он иссякает. Дети спали, а она всё вглядывалась в темноту, и ей начинало казаться, что круг сжимается. Скоро света не останется совсем.
Под утро, спускаясь по лестнице к чёрной горловине мусоропровода (слава Богу, без детей!), Ксения споткнулась. Из неприятного затхлого закоулка, за которые она люто ненавидела этот дом, торчали ноги в старых динамовских кедах с синими полосками.