Презумпция вины - стр. 15

«Тут, дядя, мыши».

Завывания в трубе становятся громче.

«И вострубили в трубы, народ восклицал громким голосом, и от этого обрушилась стена до основания, и войско вошло в город, и взяли город».

К обеду никто не притрагивается.

Красный луч лопается внутри стеклянной сахарницы, и капли разлетаются по всей кухне.

В сумерках стучат у ворот. «Кого ещё несёт?» Светлов бы стучать не стал, это точно. Лиза приоткрывает тяжёлую створку и видит участкового Петра Фёдоровича. В полинялом ватнике поверх форменной одежды он кажется ещё круглее, и она не сразу узнаёт его.

– Пфуй, не проехать, всю ночь снег шёл. Машину бросил на окружной, – бурчит он вместо приветствия, а потом, словно, спохватившись, уже в сенях спрашивает, – войти можно?

– Ой, Пётр Фёдорович, здравствуйте, – частит Ксения. – Чайку? Мы как раз собирались.

– Не до чаю, Ксения, не до чаю, – мнётся участковый.

– За пьянку, что ли, мой загремел?

Ксения умеет подстраиваться под собеседника. Секунда – и вот она уже заправская деревенская баба. «Мой». Лизу передёргивает, она уходит на кухню и там садится в самый тёмный угол.

Улыбка делает ссадины на лице Ксении заметнее. Пётр Фёдорович качает головой:

– Сильно он вчера нагрузился?

– Да, в дрезину. Уехал куда-то посреди ночи. Как видите, пыталась удержать – получила.

– Ладно, что вокруг да около ходить, – неожиданно зло говорит участковый, – в карьере Светлов. Доездился, прости Господи, – и добавляет тихо, чтобы Лиза не услышала, – погиб он, Ксюш.

Но Лиза слышит, слышит. Не она даже, а грозное существо внутри. Она вскидывается, как лезвие на пружине. Её как будто выключают в кухне и включают в коридоре – незаметная, неслышная, белые косы бьются за спиной.

Улыбка Ксении гаснет, лицо превращается в скорбную маску, но Лиза – только она! – успевает заметить, как на секунду, одну секунду, мелькает странное выражение…

Его не перепутаешь.

Она довольна.

Довольна.

Не рада случайности, а довольна – собой.

Собой?

А потом вместо черноты из глаз Ксении брызжут слёзы.

– Надо опознавать, Ксюша, – мягко говорит участковый.

Он снимает с крючка ватник и набрасывает ей на плечи:

– Застегнись, там мороз.

Лиза бросается подавать валенки. Под ними остаются влажные следы, но в суете и полумраке сеней их никто не замечает. Никто ли? Ксения смотрит на неё в упор.

Скрипит половица.

Воет в трубе.

Тваррррррр.

Чернота, выплёскиваясь из их глаз, затопляет дом.

– Я скоро, – Ксения клюёт дочь в ухо холодными губами.

В совершенной черноте, которая теперь не кажется страшной, Лиза допивает остывший чай, машинально ополаскивает кружку и поднимается наверх. Дом умолкает, мирно сопит Динка.

Светлов в карьере. В песчаном карьере.

Фонарь над крыльцом очерчивает жёлтый круг посреди заваленного снегом двора. В окно видны баня, огород, высокий забор, а за ним – непроглядная тьма, в которой прячется зубчатый лес.

Он был пьян и съехал с дороги в карьер.

Ещё и пару сигнальных столбиков сшиб – под снегом они совсем не видны, эти низенькие чёрно-белые столбики, похожие на сморчки.

Она не знает, куда он ездил.

Ночью шёл снег и занёс все следы.

Динка рыдает.

Лиза украдкой трёт мокрым пальцем глаза, чтобы покраснели.

Ксения плачет сама.

Участковый говорит: «Горе-то какое, господи».

Ксения плачет горше.

Ксюха-непруха, вокруг которой все мрут.