Превратности любви. Психоаналитические истории - стр. 19
– Коллеги, прошу не беспокоиться по поводу того, что мое присутствие окажется для кого-то из вас сдерживающим фактором, препятствующим раскрепощению мыслей и чувств. Видит Бог, не такой уж я монстр-ретроград, каковым, как я слышал, меня считают подчас. Да, я действительно принципиально отстаиваю те позиции, которые мне представляются не только лично приемлемыми, но и профессионально необходимыми. Но, поверьте, ничто человеческое мне тоже не чуждо.
Вайсман облегченно вздохнул, понимая, что лед тронулся. «Кажется, все в порядке», – подумал он про себя.
А профессор Лившиц, обведя взглядом сидящих у камина коллег и немного переведя дух, успокаивающе добавил:
– Что касается лично меня, то я готов рассказать какую-нибудь терапевтическую историю и постараюсь быть с вами, коллеги, предельно откровенным.
Поведя бровью, Киреев поставил на журнальный столик свой бокал с недопитым коньяком и, обращаясь к Разумовскому, иронически сказал:
– Зря опасаешься, Вадим. Видишь, как все хорошо! Уж если наш уважаемый профессор готов поделиться с нами самым сокровенным, то что остается делать нам, грешным.
Вайсман удивленно взглянул на Киреева. Он никак не ожидал поддержки с его стороны. Напротив, ему представлялось, что Киреев чего-нибудь да отчебучит. Поэтому он был рад тому, что, как говорится, пронесло.
Но не тут-то было. Киреев со свойственной ему прямотой стал говорить такое, что Вайсмана чуть не хватила кондрашка.
– В самом деле, ну чего нам стесняться и тем более опасаться! Уважаемого профессора, который может осудить кого-нибудь из нас за, скажем так, не совсем тактичное поведение по отношению к пациентам? Нашего молодого коллегу Виктора, еще не очень-то поднаторевшего в клинической практике? Их обоих за то, что они могут сделать происходящее здесь достоянием общественности?
– Ну что ты, Валера, такое говоришь! – перебил Киреева Вайсман. – Зачем впадать в крайности?
Я уверен, что ни Иннокентий Самуилович, ни Виктор даже в мыслях не допускают подобного.
– Да брось ты, Аркаша! – продолжал как ни в чем не бывало Киреев. – Все мы люди, все мы человеки. И что у каждого на уме – никому не ведомо.
Впрочем, лично я не испытываю никакого беспокойства по этому поводу. Честно говоря, мне до лампочки, что подумают обо мне другие психоаналитики.
При последних словах Киреев повернулся к профессору Лифшицу и полушутя-полусерьезно произнес:
– Пардон, уважаемый профессор, я вовсе не имею в виду вас лично.
Я хотел сказать, что мне безразлично, что говорят по поводу моей персоны те психоаналитики, которые ни черта не смыслят в психоанализе как таковом. И я не боюсь утратить авторитет в глазах одного из представителей молодого поколения.
Если, скажем, Виктор не поймет смысла моей работы с пациентами, то тем хуже для него. Однако, надеюсь, такого не случится.
Как бы там ни было, но мне лично нечего скрывать. Как и наш уважаемый профессор, я готов поделиться с вами любой терапевтической историей. Если, разумеется, еще буду в состоянии это сделать после того как пропущу через себя остатки коньяка.
Усмехнувшись не то чтобы нагло или развязно, но, скорее, вызывающе, Киреев, сидя в кресле, демонстративно закинул ногу на ногу и заключил свой пассаж словами:
– Только давайте договоримся ничего не приукрашивать и не стесняясь называть вещи своими именами.