Преобразователь - стр. 22
– Что, что случилось? Тебе плохо? Я огляделся в поисках какого-нибудь решения. Вдруг я ощутил на своем запястье железный захват, и, едва не взвизгнув от боли и неожиданности, обернулся на девушку.
– Все нормально, Сергей, – сказала она и поднялась со стула. – Просто мне показалось… Она выпустила мою руку, на которой остались синие отпечатки ее ногтей, и твердым шагом вдруг направилась обратно к «Мадонне с виноградом», попутно озираясь и бросая быстрые взгляды на картины вокруг. Я двинулся за ней.
Со стороны она была похожа на слепую. Или, наоборот, на человека, обретшего зрение. Она шла к полотну, и на лице ее светился почти религиозный экстаз. «Черт побери, – подумал я, – может, ей явилась Дева Мария? Может, она у нас вторая блаженная Анджела и сейчас, вернувшись домой, быстренько соорудит новое откровение?» Но Маша остановилась перед картиной и тихо сказала, ни к кому не обращаясь:
– Я не думала, что мир таков. Значит, Кловин существовала.
Она обернулась, ища меня глазами. Я подошел и встал рядом.
– Все в порядке?
Она взяла меня за руку, и в ее устремленном на меня взгляде я прочел удивление, граничащее с экстазом.
– Сережа, ты видишь?
– Вижу – что?
– Эту картину, цвет, свет, краски? Ты их ощущаешь?
– Ну, вижу. Ну и что?
– А ты когда увидел в первый раз?
– Да фиг его знает. В детстве, с рождения – не помню. Я этим пользуюсь, вот и все.
Маша смотрела на меня, как на туземного царька, уверяющего колонизатора, что нет ничего проще груды прозрачных камушков, которые он готов с выгодой для себя поменять на железную палку, из которой вылетает огонь.
– Сережа, но ведь это же невозможно! Я никогда не могла видеть! Мы не можем различать цвета!
– Кто «мы», солнышко? – мне стало интересно, и я почувствовал себя Ван Гогом на Таити.
– Перестань! – с досадой оборвала она меня и снова вперилась в картину.
На всякий случай я тоже еще раз заглянул туда. Молодая женщина со змеиными глазами смотрела на меня со смирением узницы, которой не откажешь в чувстве юмора. А за этим крылись боль одиночества и нежность к тому, кто так беспечно тянулся к винограду. Младенец еще не думал о том, что виноград будут претворять в Его кровь. А Она… Мадонна улыбалась, потому что ей больше ничего не оставалось, кроме слез и улыбок.
– По-моему, – осторожно заметил я, – Кранах хотел этим что-то сказать. Но красота вариативна и всегда готова превратиться в свою противоположность.
Я нежно приобнял Машу за плечи и повел в зал энкаустики. И отчего это меня всегда тянет то в Помпеи, то в Константинополь?
– Сережа, ты не понимаешь! – Маша высвободила плечи жестом ребенка, который отбивается от тупого родителя. – Произошло чудо: я увидела цвет!
– Постой, – я остановился. – Ты хочешь сказать, что до этого ты не различала цвета? Как дальтоник?
– Из нас никто не различает цветов – тебе ли не знать! – Маша горько усмехнулась. – Мы видим только множество неких оттенков, которые люди называют серым, ну и еще красный. Но мы видим объемно, что ли. Не могу объяснить.
– Как в черно-белом телевизоре или в тонированной фотографии?
– Ну да. Разве тебе никто не рассказывал?
– А я ни у кого и не спрашивал.
– Зато мы видим ночью. Ты же знаешь.
Это я знал: сам видел в темноте. Но, черт побери, опять это «мы». За эти два дня я уже насчитал четыре «мы». «Мы» корпорации, «мы» Анны, «мы» Эдика и, наконец, «мы» Маши – для кучи. И все почему-то как само собой разумеющееся относили это «мы» ко мне. А что, если все ошиблись и я не их? А что, если я чей-то?.. Но как мне понять чей?