Прекрасные и проклятые - стр. 30
– Не понимаю, что вы имеете в виду под «особым значением», – неодобрительно сказала она.
– Мне хотелось бы знать, сколько вам лет.
– Двадцать два, – с серьезным видом ответила она, встретившись с его взглядом. – А вы как думали?
– Около восемнадцати.
– Пожалуй, я начну с этого. Мне не нравится быть двадцатидвухлетней; ненавижу это больше всего на свете.
– Ваш возраст? Двадцать два года?
– Нет. Когда стареешь и все остальное. Когда выходишь замуж.
– Вам никогда не хотелось замужества?
– Мне не нужна ответственность и вдобавок куча детей.
Она явно не сомневалась, что в ее устах любые высказывания хороши. Затаив дыхание, он ждал ее следующего замечания и ожидал, что оно станет продолжением предыдущего. Она улыбалась, не шаловливо, но ласково, и, после небольшой паузы, несколько слов упало в пространство между ними.
– Мне хотелось бы мармеладных шариков.
– Сейчас! – Он подозвал официанта и отослал его к сигарному прилавку.
– Вы не возражаете? Я люблю мармеладные шарики. Все дразнят меня из-за этого, потому что я постоянно жую их… когда моего отца нет рядом.
– Вовсе нет. Кто эти дети? – вдруг спросил он. – Вы всех их знаете?
– В общем-то, нет, но они… полагаю, они отовсюду. Разве вы раньше не приходили сюда?
– Очень редко. Мне практически нет дела до «милых девушек».
Он сразу же завладел ее вниманием. Она отвернулась от танцующих, поудобнее устроилась на стуле и настоятельно спросила:
– А чем вы сами занимаетесь?
Благодаря коктейлю, вопрос был желанным для Энтони. Он находился в разговорчивом настроении и более того, хотел произвести впечатление на эту девушку, чей интерес казался мучительно-ускользающим. Она останавливалась, чтобы пощипать травку на неожиданных пастбищах, и торопливо пробегала мимо очевидных двусмысленностей. Ему же хотелось порисоваться. Внезапно он возжелал предстать перед нею в новом и героическом свете. Ему хотелось вывести ее из той поверхностности, которую она проявляла ко всему, кроме себя.
– Я ничем не занимаюсь, – начал он и сразу же понял, что в его словах не хватает того галантного изящества, которое он собирался вложить в них. – Я ничего не делаю, поскольку не могу сделать ничего стоящего.
– И что? – Он не удивил ее и даже не завладел ее вниманием, но она несомненно поняла его, если он вообще сказал что-либо достойное понимания.
– Вы не одобряете лентяев?
Она кивнула.
– Пожалуй, да, если они элегантны в своей лености. Это возможно для американца?
– Почему бы и нет? – в расстройстве спросил он.
Но ее разум уже оставил тему разговора и воспарил на десять этажей выше.
– Отец чрезвычайно сердит на меня, – бесстрастно заметила она.
– Почему? Но я хочу знать, почему американец не может быть изящно-ленивым, – его речь набирала обороты. – Это поразительно! Это… это… Я не понимаю, почему принято считать, что каждый молодой человек обязан отправляться в деловой центр и трудиться по десять часов в день лучшие двадцать лет своей жизни на скучной, прозаичной работе, разумеется, притом не бескорыстно.
Энтони замолчал. Она смерила его непроницаемым взглядом. Он ждал, когда она согласится или возразит ему, но она не сделала ни того ни другого.
– Вы когда-нибудь составляете мнение о вещах? – с некоторым раздражением спросил он.
Она покачала головой и снова посмотрела на танцовщиков, прежде чем ответить.