Прекрасная глупая попытка - стр. 10
Энди. Вот блин! И что я натворил?
Миранда. Сходил к мемориальной табличке Карла. Кто-то тебя сфотографировал. Ты выглядишь расстроенным.
На снимке он с грустным, задумчивым видом стоял посреди городской суеты. Хороший кадр.
Энди. Черт, я шел в «Сабвей»! Задержался на секундочку – и нате!
Робин. Никто не пишет про тебя гадости. Просто вид у тебя на снимке печальный.
Майя. И правда, печальный.
Я испугалась что-либо писать после этих слов. Во-первых, мне по-прежнему было неловко перед Майей из-за интрижки с Эйприл. Во-вторых, Майя тяжелее всех переживала трагедию на складе. Я вернулась в Беркли, диссертация помогла мне отвлечься. Энди свыкся с ролью знаменитости, Робин стал его менеджером. Мы все ведем нормальную жизнь – все, кроме Майи. Она еще лелеяла надежду отыскать Эйприл. И хотя нас Майя не винила, мы ее явно разочаровывали.
Энди. Я пришел туда впервые. Раньше боялся, наверное. Того парня я послал, а он все равно выложил фото! Чтоб его!
Майя. Похоже, ты теперь новый «Грустный Киану»[7]… Бывает и хуже.
Робин. В каждом из нас живет маленький Киану.
Знаю, прозвучит глупо, но с ними я по-прежнему чувствовала себя не в своей тарелке. Возможно, я эту проблему надумала – и все же мне казалось, что меня считают не действующим членом команды, а кем-то вроде ветерана, отошедшего от дел. Ведь все они: Майя, Энди, Робин – были намного круче меня.
Майя. Читали, что пишут про П. П.? Дичь какая-то.
Робин. Да уж. Я до последнего надеялся, что это вброс.
Энди. Кому вообще сдался этот говнюк?
Миранда. Я не читала. Скинете ссылку?
Я отвлеклась от хромато-масс-спектрометра и склонилась над телефоном, лежавшим на лабораторном столе. Внутри у меня все вскипело.
ПИТЕР ПЕТРАВИКИ:
ИЗВИНЕНИЯ И КОЗЫРЬ В РУКАВЕ
Питер Петравики по-прежнему считает себя героем и злодеем одновременно. Только теперь он променял дорогие костюмы и бесконечные теледебаты на тихую жизнь в Пуэрто-Рико и прекрасно себя чувствует среди людей, которые чуть хуже его знают и гораздо меньше донимают. В начале нашей встречи Питер в легкой рубашке с короткими рукавами вальяжно потягивает мартини. Впрочем, вскоре беседа меняет русло. Обсудив трудности изучения испанского языка и недавно приобретенный особняк на берегу моря, мы затрагиваем тему прогремевшей идеологической войны, в которой Петравики не просто участвовал, а выступал предводителем.
– Я не ведал, что творю. Не представлял, сколько злобы в сердцах у моих соотечественников. Я глубоко сожалею о произошедшем и даже, в какой-то мере, о сказанном.
Видно, как нелегко ему признавать ошибки. Петравики всегда выступал ярым противником цензуры и самоцензуры. Во время нашей беседы он то и дело вворачивает фразу «свободный рынок идей». В конце концов я подталкиваю его к разговору об Эйприл.
– Я относился к Эйприл с большим уважением. И по-прежнему ее уважаю. Мне приходилось с ней спорить, однако я никогда не желал ей зла. Меня терзает, что эти люди (он имеет в виду похитителей Эйприл) оказались так тесно связаны с движением Защитников. Я буду переживать всю оставшуюся жизнь.
Я отложила телефон. Пятого августа, когда Эйприл и Карлы исчезли, для всех, кто причислял себя к Защитникам, начались нелегкие времена. Агенты ФБР поймали поджигателей склада. Те оказались Защитниками, причем искренне этим гордились. Сторонники движения не иссякли и теперь, но лишь самые оголтелые все еще звались Защитниками. Остальные ушли в подполье: в закрытые чаты, сомнительные форумы и агрессивные ютьюб-каналы. Эти места я как можно старательнее обходила стороной.