Пределы нормы - стр. 14

Привел меня в уборную. Несколько унитазов стояли в ряд, никаких тебе кабинок, даже перегородок. Робея, я выбрал дальний, повернулся спиной к своему спутнику и пописал. Потом вымыл в умывальнике руки, лицо. Зубной щетки мне не предложили, а я постеснялся спросить. Может, потому что сейчас не утро? Но во рту все равно было гадко после сна.

И мы снова, также, он впереди я за ним, вернулись в палату. Медбрат оставил меня одного. Через пару минут снова вошел. За это время успел пойти дождь. Он принес с собой поднос со стаканом компота и булочкой. Я ждал, когда он уйдет, есть не хотелось, но во рту было вязко, неприятно, от этого хотелось избавиться. Но он встал, прислонившись к стене, прямо напротив моей кровати, и скучающе уставился на поднос. Я понял, нужно есть при нем. И умываться при нем, и писать. Они, наверное, боятся, что я сбегу, им ведь надо сдать меня полиции. И сдать нужно живым, следят, чтобы я в окно не выпрыгнул или головой о стену не убился, ложкой себя не заколол.

Я стал жевать булку. Люблю булочки и компот, и особенно люблю, когда они вместе. В тюрьме так кормить, наверное, не будут. Да и чем бы там не кормили, думаю, кормить будут не долго. Вчера я признался в убийстве трех человек, а Лада… А что с моей Ладой?

Я отложил булку. Заболел живот, до тошноты, до головокружения. Это не та боль, которая бывает от голода или несвежей еды, не та, которая вместе с запором или поносом, и от которой мама давала лекарства. Так болело, когда меня в школе вызывали к доске, на весь класс произносили мое имя, а потом тридцать пар глаз глядели на меня и смеялись. Так болело, когда в магазине мне нужно было поздороваться и сказать продавщице все, что мне велено купить, и я делал это долго, сбивчиво, с трудом, а она все это время недобро на меня смотрела. Когда старшие мальчишки забирали шапку или рюкзак, чтобы я за ними побегал, и я готовился к удару, сжимал кулаки. И в парке на веселых горках так болело, когда мой вагончик летел вниз. И вчера, когда я смотрел на Ладу, которую не растерзал Славик, не выгнал на улицу папа, чтобы она умерла там от голода и холода, не отравил Вовка своими таблетками, а убивал кто-то другой, убивал изнутри. А я смотрел, мучился животом, говорил ей все, что так долго складывал, склеивал из кусочков подслушанного, подсмотренного, додуманного и не дал ей телефон. Наверное, меня расстреляют. И правильно сделают.

Дальше пошли процедуры. Измерили температуру, давление, сделали укол в ягодицу. Живот все ныл и ныл, и я даже не вздрогнул от укола иглы, как это обычно бывало. Я только начал привыкать к своему сопровождающему, я почти с ним смирился, а он неожиданно решил меня покинуть. После процедурного кабинета не повел меня обратно в палату. Мы шли по коридору и остановились у двери с табличкой "Заведующий отделением Соболев Эдуард Владимирович". Медбрат постучал, и, не дожидаясь ответа, сам открыл дверь.

– Можно?

Не знаю, что ему ответили, но он легонько втолкнул меня в кабинет и захлопнул дверь. Кабинет заведующего оказался чуть больше моей палаты. Но в нем оказалось большое окно, почти на всю стену. Наверное, все-таки вечер, решил я. Дождь прекратился, оставив после себя низкое серое небо, все мокрым под ним и запах сырости, который проникал даже в этот замкнутый мир, состоящий из множества маленьких неприветливых комнат. Ну и хорошо, что нет такого окна в моей камере, (то есть палате), подумал я, за ним я только бы и видел, что этот маленький двор, полуразрушенные хозпостройки, высоченный забор. Еще в кабинете стоял небольшой диванчик, и стол с компьютером, за которым сидел заведующий. Заведующий мне показался молодым, чуть старше моего надзирателя, (то есть медбрата), худощавый, модно подстриженный, почти как Валера когда-то, и, конечно же, в белом халате.