Предательство Тристана - стр. 3

Но и в мрачности было исключение.

Один hotel particulier – частный особняк, хотя его вполне можно было назвать и дворцом – сиял ярким светом. Снаружи можно было расслышать негромкую музыку: джаз-оркестр играл свинг. Кроме музыки, доносились звон фарфора и хрусталя, возбужденные голоса, беззаботный смех. Это был блестящий остров избранных, казавшийся особенно ярким на фоне всеобщей мрачности.

«Отель де Шателе» представлял собой великолепную резиденцию графа Мориса Леона Филиппа дю Шателе и его жены Марии-Елены, прославившейся своим добрым сердцем. Граф дю Шателе был неслыханно богатым промышленным магнатом и наряду с этим министром в коллаборационистском правительстве Виши. Хотя более всего он был известен своими приемами, которые одни и помогали tout-Paris[2] выдерживать мрачные дни оккупации.

Приглашение на прием в «Отель де Шателе» служило знаком социального статуса и являлось предметом острой зависти, несмотря даже на то, что его приходилось дожидаться по нескольку недель. Особенно теперь, когда продуктов стало не хватать и их выдачу нормировали, когда было немыслимо трудно раздобыть настоящий кофе, или масло, или сыр, когда мясо или свежие овощи можно было достать, только обладая многочисленными обширными связями. Приглашение на коктейль к дю Шателе означало возможность наесться досыта, а то и впрок. Здесь, в этом щедром доме, ничего, даже намеком, не говорило о том, что он находится в полностью обнищавшем городе.

Последнего, очень сильно запоздавшего гостя слуга впустил, когда вечер был в полном разгаре.

Гость был замечательно красивым молодым человеком около тридцати лет, с густыми черными волосами, орлиным носом и большими карими глазами, которые, казалось, сверкали озорством. Высокий, широкоплечий, с подтянутой спортивной фигурой. Отдавая пальто maitre d'hotel – дворецкому, он с улыбкой кивнул и сказал:

– Bonsoir, merci beaucoup.[3]

Прием был в полном разгаре, когда слуга распахнул дверь перед этим запоздавшим гостем.

Даниэль Эйген. Он жил в Париже, время от времени надолго покидая его, уже года два – может быть, чуть больше или чуть меньше – и был постоянным гостем на этих приемах, где все знали его как богатого аргентинца, холостяка и весьма завидного жениха.

– Ах, Даниэль, любовь моя, – пропела хозяйка, Мария-Елена дю Шателе, когда Эйген вошел в переполненный танцзал. Оркестр заиграл новую песню; он решил, что это «Какая высокая луна». Мадам дю Шателе встретила его на середине помещения, проделав свою часть пути с тем выражением бесконечного радушия, которое она обычно берегла для очень богатых или очень могущественных гостей, например, для герцога и герцогини Виндзорских или, скажем, немецкого военного губернатора Парижа. Хозяйка, все еще красивая женщина пятидесяти с чем-то лет, облаченная в черное платье от Баленсиаги, открывавшее ложбинку между все еще довольно свежими грудями, совершенно ясно, была без ума от своего молодого гостя.

Даниэль Эйген расцеловал ее в обе щеки, а она на мгновение привлекла его к себе и негромко, доверительно сказала по-французски:

– Я так рада, что вам это удалось, мой дорогой. Я уже опасалась, что вы не появитесь.

– И пропущу прием в «Отеле де Шателе»? – ответил Эйген. – Не думаете же вы, что я лишился чувств и рассудка? – Он извлек из-за спины коробочку, завернутую в золотую бумагу. – Это для вас, мадам. Последняя унция во всей Франции.