Предатель. В горе и радости - стр. 20
— У меня вопрос, дорогая…
— Нет.
— Ты же хотела поговорить, — надвигается на меня тенью, что угрюмо пошатывается. — А я пьян и завтра нихуя не вспомню.
— Оставь меня… Мы все решили, Гордей. Мы разводимся. Переждем время для детей и разойдемся, — хрипло шепчу я. — Я думаю, что можем упустить причину, почему разводимся.
— Кто тебе сказал обо мне и Вере?
— Уходи.
— Алла?
Я молчу и отступаю дальше, крепче сжимая телефон.
— А Аллочка у нас… мммм…. принеси-подай у моего отца работает, да?
— Работала… Она уволилась пару лет назад.
— И не пришла на похороны? — Гордей все ближе и ближе. — Почему?
— Отвали…
— Почему?! — гаркает Гордей. — Почему ее не было?! Отвечай!
— Я не знаю! Не знаю!
Гордей кидается ко мне. Неуклюже хватает меня за шаль, теряет равновесие и мы падаем на влажную землю.
— Какова вероятность, — шипит он мне в лицо, и у меня глаза слезятся от резких алкогольных паров, — что она и моему отцу нажужжала в уши обо мне и Вере, а? Какова вероятность?!
Задыхаюсь. Шуршат кусты, раздается тяжело покряхтывание и кто-то стаскивает с меня разъяренного Гордея:
— Да чтоб тебя, — раздается пьяный голос Пастухова. — Отстань от девочки. Гордей, мать твою!
— А, может, это твоя Вера постаралась?! — вскакиваю на ноги и кидаюсь к Гордею, но его толстый дружок отпихивает его в сторону и ловит меня на полпути. — Может, она звякнула твоему папе и обрадовала, что он станет дедушкой?
— Да тихо ты… — ворчит Пастухов. — Ты тоже, что ли, успела намахнуть?
— Вера тупая! — рычит Гордей в ответ. — А тут сыграно, дрянь ты такая, как по нотам!
Пастух мягко отталкивает меня, обратно к Гордею разворачивается и тащит его прочь:
— Все, успокоился, успокоился… Гордей, блять, мы падаем!
И они падают в розовые кусты с невнятными матами и хрустом стеблей. Поправляю шаль на плечах и в шоке молчу.
— Это пиздец, Гордей, — тяжело вздыхает Пастухов, — у меня вся жопа в колючках.
17. Глава 16. Цветочек
— Алиса спать легла, — говорит мама, когда я захожу на кухню.
— Папа?
— И папу уложила, — мама зевает и подпирает лицо кулаком. — Я его просила Пастухова не звать.
— Гордей и это боров сейчас в кустах лежат, — сажусь за стол и скидываю шаль. — Я так хотела всего этого бардака избежать…
— Где Пастухов, там всегда цирк, — мама с неприязнью кривится, — а он главный клоун.
Опираюсь локтями о столешницу и прячу лицо в холодных ладонях.
Так и хочется попросить маму, чтобы она взяла на себя контроль детей, а сама бы я спряталась одна в тихий уголок, чтобы никто не трогал.
И было бы неплохо, чтобы кто-нибудь взял нас с Гордеем и развел, объяснил все детям, и мы пришли в себя уже не в браке.
— Такая трагедия…
В груди поднимается лютая злость на эти слова, будто меня покусал Гордей и заразил тем, что отравило и его.
Я не хочу больше слушать все эти причитания.
Не хочу размышлять о “такой трагедии” и не хочу видеть слезы.
Мне кажется, что аж кости хрустят от ярости на тихий голос мамы:
— Рано ушел.
Я не хочу больше слышать всего этого. Меня тошнит.
Физически тошнит.
Почему?
Только полчаса назад я была другой. Я чувствовала себя иначе, а сейчас меня трясет от злобы.
Я хочу заткнуть маму, нагрубить ей и сказать, чтобы она прекратила сыпать на меня тоской и отчаянием.
Это не поможет.
Не вернет свекра.
Не обнулит измену Гордея.
И не объяснит, какого черта Алла мне солгала и почему ее не было на похоронах.