Пражский осенний ветер. Повесть-драма - стр. 5

– Список в Форбсе видел? – начал неожиданно (так было задумано) разговор Виктор Солод, обращаясь к нему.

– В смысле?

– Ты на сотом месте, молодец, «Юра – нефтянка».

– Нет, не видел, но слышал. Спасибо за комплимент.

– Это не комплимент, это предъява.

– Не понял…

– Отец твой умер в прошлом году.

– Знаю. И что?

– Знаешь ты… Старик помер без копейки, в доме-развалюхе, потолок валился на голову, ни газа, ни воды. Что ж, ты, сынуля? У тебя ж зеленые из задницы торчат! Сейчас на родине только ленивый журналист не пишет про Юрку Колямина, когда-то оборванца из деревни Большая Херота, а теперь нефтяного барона, друга самого… Все кричат «распни»: и «нацики», и либералы. Считают, что вы с «ним» полстраны растащили. Ищут. Очень ищут. Американцы обещали содействие.

– Давай без этого… В чем проблема?

– Вопрос о процентах по фирме «Глэдис» за посредничество. «Он» свое так и не получил.

– Пусть и предъявляет. Жив?

– А то. И предъявит, будь уверен. Вы же друзья по жизни, а друзей кидать – последнее дело. Да и мне ты еще должен. Помнишь? Голову бы отрезали, если б не Руслан и не я…

В разговор торопливо включился Ронберг:

– Это Виктор так… говорит, разберетесь потом. Нам срочно нужны деньги. Наличными. Полностью все – и депозит закрываем.

– Я завтра уезжаю на сделку.

– Это завтра. А мы их сегодня снимем.

– Тогда надо бы прямо сейчас ехать. Деньги заказать – тоже время займет. У меня дела еще…

– Позвони, закажи. И двигаем сейчас. Подождем там, если что, сколько надо.

Колямин пожал плечами со сдержанным недовольством, полез в карман за телефоном. Когда беседа с менеджером банка закончилась, и все было оговорено, он, опустив глаза, спросил:

– А как там… вообще?

– Где? – не понял Солод.

– Дома…

Солод усмехнулся:

– Стреляют вообще.

– Отца сами видели живого?

– Нет. Журналисты посещали. В интернете написали потом.

– Про меня ничего не говорил?

– Говорил, что претензий нет, что ты классный, заботливый сын и деньги шлешь регулярно.

Колямин с усилием сглотнул и опустил голову.

На улице вечерело, в номере полумрак. Дашкевич все валялся на кровати, не пытаясь подняться и зажечь свет. В нем постепенно что-то оживало, и он понимал, что это «что-то» – трепетно-хрупкая, ускользающая память. Малейшее усилие двинуться ей навстречу приводило снова к провалу, темноте и пустоте. Вот опять в какой-то момент память стала проясняться. Андрей изо всех сил попытался зацепиться за этот спасательный круг. Он увидел лицо женщины: красивое лицо, умные глаза и небольшие морщинки под ними. Едва-едва видны… Он знает ее, знает давно, в ее глазах сейчас почему-то неприязнь к нему и отчуждение. Он хочет протянуть ей руку и сказать что-то утешающее, но она холодна, губы сомкнуты. Нет, это не неприязнь, это ненависть жертвы, готовой к сопротивлению. Картинка сменилась, теперь его о чем-то спрашивают, вокруг множество людей, обращаются к нему уважительно, он что-то уверенно отвечает, поправляя наушник, слушая текст переводчика, но… к нему обращаются как к другому человеку. Он напрягается изо всех сил, чтобы вспомнить то самое имя, которым его называли в другой жизни, но вспомнить не может. Ощущение раздвоенности не покидает. Перед глазами летает шарик для настольного тенниса, стучит по столу все громче, становится невыносимо слышать этот звук. Он как метроном: тик-так! Барабанные перепонки с трудом выдерживают. Тик-так! Тик-так! Будь он проклят! Увы, образы прошлого начали растворяться, исчезли вовсе, только пластмассовый шарик еще бьется о теннисный стол. Вот те раз… Он так пестовал эти первые свои картинки, он успел уже поверить, что процесс восстановления пошел и необратим…