Размер шрифта
-
+
Поздняя осень в Венеции - стр. 16
среди обид сулит она плач,
скупщица ветхих банкротств.
Скупила судьба, не платя ничего,
все выраженья лица моего,
мой шаг и поступь мою;
теперь завершила судьба торги,
я только отброс для этой карги,
и вот я ни с чем стою.
Песня идиота
Движений моих нельзя прерывать.
Они говорят: ничему не бывать.
Пускай!
Так, почему. Пустота с пустотой,
но в средоточии Дух Святой
и некий дух (ты знаешь) – устой,
пускай!
Не нужно думать, что может быть.
Слишком опасна такая прыть.
Кровь невзначай.
Кровь – тяжелейшее. Кровь ни гу-гу!
Думаю, больше я не могу.
Пускай!
Какой же это прелестный бал,
багрянец всюду – девятый вал.
Рай! Он уже готов.
Кто там в ответ на зов?
Какой же это странный порыв!
Кипучий натиск, напор, наплыв!
Хоть неизвестно чей, но призыв.
Пускай!
Песня сироты
Я никто и днем, и во тьме ночной.
Нечего ждать мне судьбы иной
на свете.
У кого есть дети,
сжальтесь надо мной.
Но я все равно останусь для вас
скошенным колоском;
рано лелеять меня сейчас,
поздно будет потом.
Ветошь, как вечность, мой голос тих;
едва не сгорев со стыда,
быть может, с Богом в лохмотьях моих
останусь я навсегда.
А кто-то добрый, полный сил,
не чающий потерь,
мне гладить волосы любил…
Но нет его теперь.
Песня карлика
Душа моя, быть может, пряма,
но кособоки ее закрома,
и, кажется, кровь кривится сама,
во всем допуская промах;
сад бы душе моей да постель,
костяк между тем – ее колыбель,
крылья души в переломах.
Руки мои – чета горемык;
сам я к ним так и не привык;
тяжелые, скользкие – прыг да прыг,
как маленькие жабы.
Чахну, печаль мою дразня,
и безнадежна моя возня;
зачем же Бог еще терпит меня?
Мне в перегной пора бы.
Бог счел меня, может быть, наглецом
за вечно кислую мину,
но, прежде чем стану я мертвецом,
я свету подставлю спину,
поскольку вровень с моим лицом
я вижу разве что псину;
вот свет мой, и дело с концом.
Песня прокаженного
Я тот, кого покинуло всё,
я тот, кого не помнит никто;
проказа мной овладела;
трещотка – моя снасть,
чтобы возвещать напасть
людским ушам то и дело,
а люди мимо спешат,
и деревяшки их не страшат;
чужих забот и чужих утрат
люди знать не желают.
А где моя трещотка трещит,
там дома я; трещотка – мой щит.
Всю жизнь я с нею наедине.
Никто не сунется ко мне,
так она верещит.
И я куда ни пойду, я один.
Ни женщин поблизости, ни мужчин,
ни детей беззаботных.
Пугать не хочу животных.
О фонтанах
Вдруг явственно фонтаны мне предстали;
каждый был кущей в дебрях из стекла;
скажу о них, как о слезах печали
в больших мечтах тоски моей текущей
и забывающей, что жизнь прошла.
Но как забыть прикосновенье длинных
небесных рук, в которых вещи целы,
когда я видел вечер средь равнинных
пространств и восхождение старинных
садов, когда в печалях беспричинных
девичьим песням грезятся пределы,
где в сумеречной бледности мотив
присутствует, себя осуществив,
и отражается в прудах бестинных.
Я помню, что подобен я фонтанам,
и нечего мне в жизни больше ждать;
во взлете и в паденьи беспрестанном
в конечном счете все же ниспадать.
Я знаю: эти струи – ствол ветвистый;
я знаю малый пламень голосистый
и пруд седой, необозримо мглистый,
в котором берег отразился кромкой,
а небо на закате тенью ломкой
сторонится обугленного леса,
не свод, не полог, но и не завеса,
имеющее вряд ли мир в виду…
А как не вспомнить, что звезда звезду
находит, мертвым камнем застывая
в галактиках, где лишь сквозь слезы льду
Страница 16