Повести. 1941–1942 годы - стр. 18

– Не знаю…

– А я знаю – не смогу. И что делать?

– Ничего, лейтенант, не беспокойтесь. Я заставлю этого типа делать, что положено.

Цигарка у Четина развертывается, табак просыпается.

– Как настроение у взвода?

– «Бывалые» скисли, а кто впервые – те ничего, – отвечает Коншин.

Они долго молчат, потом Четин морщит лоб и, словно отрезая себе пути назад и скрывая волнение, говорит:

– Ты слыхал, что говорил комбат? Но я… я пойду впереди взвода… Ты понял?

– Зачем это?

– Так надо. А ты будешь подтягивать людей сзади. Договорились?

Четин опять неумело начинает свертывать самокрутку, руки у него немного дрожат… Коншин зажигает спичку. Лейтенант затягивается и опять раскашливается. Видит Коншин, – нелегко далось Четину такое решение. И сказал-то о нем лишь потому, что боится: вдруг не сможет этого сделать.

– Я прикажу сейчас устроить вам шалашик, – Коншин встает.

– Не стоит…

– Ну, хоть лапнику нарубят… Простудитесь так.

– Ерунда… – чуть улыбается лейтенант.

Идя к взводу, Коншин наталкивается на Илью – взволнованного, даже вроде ошарашенного.

– Т-ы зна-ешь, ка-кое д-д-де-ло? Меня взяли в р-р-р-азведку… Понимаешь, в р-разведку!

– В бригадную?

– Нет, в батальонную.

– Ты ж говорил – переводчиком?

– Буду и переводчиком. «Языков» допрашивать. Это з-з-здорово, Алеша. Интересно, чем сейчас немцы дышат? Это же потрясающий материал.

– «Языка»-то надо сперва добыть, – отрезвляет Илью Коншин.

– Ко-не-чно…

– Ты доволен, что ли?

– Я ж с вами буду, в одном батальоне. Знаешь, как мне неудобно было, что вы там, а я в штабе.

– Ты ж ни черта не умеешь, Илья. Ни стрелять, ни окапываться, ни ползать даже как следует. Какой ты разведчик?

– Нау-чусь, Леша, нау-чусь, – он набивает трубку.

А Коншин вспоминает, как подбиралась бригадная разведка, и улыбается.

– Ты чего? – спрашивает Илья.

– Помнишь, как бригадную разведку набирали, какие ребята требовались?

– Помню… Я, конечно, в этом смысле, может, и не гожусь, но у меня есть другое… И язык я знаю…

– Что же другое?

– Интеллект.

– Думаешь, пригодится?

– Надеюсь. – После небольшой паузы Лапшин тихо спрашивает: – Леша, что ты чувствуешь?

– Ни черта не чувствую! Хочу жрать, спать, хочу тепла.

– Только-то? Не верю.

– Знаешь, по-моему, все эти описания ночи перед боем, когда герой перебирает свою прошлую жизнь, вспоминает родных, любимую, – мура! Не так это! Ни о чем сейчас не думаю. Выспаться бы… – Коншин широко зевает, может, несколько подчеркнуто.

– Ты-ты-т-ы неискренен, Алексей. Ну, ладно… Желаю…

– Не надо прощаться, – перебивает Коншин. – И вообще… без сантиментов, Илья. Живы будем – не помрем, как говорит Чураков.

Коншин обходит свой взвод… Лежа по двое, по трое, прижавшись друг к другу, небритые, намученные, дремлют… Всего месяц знает их Коншин, но не чужие они ему. Особенно спаял их этот трехсуточный марш на войну, связал воедино тем, что завтра, и тем, что будет послезавтра, всеми теми днями, которые – кому сколько – доведется пробыть на передовой.

Задолго до темноты батальон уже на ногах… Стоят, приплясывают, хлопают друг друга по заиндевевшим спинам – греются, ожидая команды на построение. Скорей бы трогаться, согреться на ходу, а то совсем закоченели. Был этот последний отдых не в отдых. Без шалашей, без костров разве можно было поспать по-человечески? Только задремлешь малость, как просыпаешься от холода, встаешь, пляшешь на месте, оттираешь замерзшие руки, потом опять валишься в снег на полчасика, и опять забирает холод, опять поднимаешься, и так весь день. Уж скорей бы к месту прибыть, там хоть ночью, может, поспать удастся?