Повесть о любви и тьме - стр. 58

Дневной свет никогда не заливал дом Агнона, всегда стояли там какие-то сумерки, пронизанные легким ароматом кофе и запахами печенья. Возможно, дело в том, что приходили мы к нему обычно на исходе субботы, когда уже темнело, а электрический свет там не включали, пока в небе не появлялись по крайней мере три звезды. А возможно, свет и был включен, но то было иерусалимское освещение, желтое и тусклое: то ли господин Агнон экономил на электричестве, то ли из-за перебоев с электроэнергией зажигалась керосиновая лампа, которую там называли фонарем. Эта полутьма памятна мне и по сей день, я чуть ли не касаюсь ее кончиками пальцев, – полутьма, которую решетки на всех окнах словно держали под стражей, от чего она казалась еще строже и суровей. Сегодня уже трудно выяснить, что было причиной этой угрюмой полутьмы, а может быть, уже и тогда это было невозможно. Так или иначе, но всякий раз, когда господин Агнон вставал, чтобы вытащить тот или иной том, и подходил к одной из своих книжных полок (эти полки напоминали мне группу верующих, сгрудившихся для молитвы, одетых в темные, слегка истрепавшиеся одежды), его фигура отбрасывала не одну тень, а две-три и даже больше. Таким врезался в мою детскую память Агнон: человек, двигающийся в сумерках, и три-четыре тени колеблются вместе с ним при каждом движении, возникая то перед ним, то справа, то сзади, то над ним, то под его ногами.

Иногда случалось, что госпожа Агнон авторитетным, не терпящим возражений тоном делала какое-то замечание – сказала как отрезала. И однажды господин Агнон ответил ей. Голова его при этом была склонена, и язвительная, саркастическая улыбка едва тронула его губы:

– Позволь мне, пожалуйста, быть хозяином в моем доме, пока в нем пребывают гости. Как только они уйдут, ты тут же станешь полновластной госпожой.

Я отчетливо помню эту его фразу. И не только потому, что в ней прорезалось внезапное озорство (в наши дни его тон назвали бы провокацией), но главным образом из-за слова “госпожа”, не самого обычного в иврите слова: Агнон произвел его от ивритского адон (а так называют только мужчин), прибавив окончание женского рода, – и получилась у него адонит. С этим словом я вновь столкнулся спустя много лет, когда читал его рассказ “Госпожа и коробейник”, где в названии и значилась эта адонит. Больше никто не использовал этого слова, насколько я знаю. Впрочем, возможно, и Агнон имел в виду не просто “госпожу”, а подразумевал нечто иное.

Трудно знать – ведь он был человеком с тремя и даже более тенями.

Моя мама относилась к господину Агнону… как бы это сказать… словно стояла на цыпочках. Даже когда она в его доме сидела, она сидела “на цыпочках”. Сам Агнон почти не разговаривал с ней, беседовал исключительно с отцом, но в то время, как он обращался к отцу, взгляд его, казалось, на миг задерживался на лице мамы. В тех же немногих случаях, когда он обращался к маме, глаза его смотрели на меня. Или в окно. А возможно, все было иначе и только в моем воображении это так. Ведь живое воспоминание подобно зыби на воде либо нервному подрагиванию шкуры газели, готовой вот-вот сорваться в бегство. Живое воспоминание возникает внезапно и пробирает дрожью, но у этой дрожи несколько разных эпицентров и разные ритмы – прежде чем воспоминание окаменеет, застынет и превратится в память.