Потолок поднимайте, плотники; Симор. Вводный курс - стр. 6
Машина тронулась на запад – прямо, так сказать, в открытую духовку заката. И двигалась на запад два квартала, пока не достигла Мэдисон-авеню, где резко свернула вправо. Мне мстилось, что всех нас от кошмарной жаровой трубы солнца спасают лишь невообразимая сметка и умения нашего безымянного водителя.
Первые четыре или пять кварталов к северу по Мэдисон беседа в машине главным образом сводилась к замечаниям вроде «Я вас не стесняю?» и «Первый раз в жизни такая жара». Той, с кем такая жара приключилась впервые в жизни, была замужняя подружка невесты – это я выяснил, отчасти подслушивая на тротуаре. Дюжая девка лет двадцати четырех-пяти в розовом атласном платье, с ободком искусственных незабудок на голове. От нее отчетливо несло атлетикой, словно годом-двумя ранее в колледже она специализировалась по физвоспитанию. На коленях она держала букет гардений – точно сдувшийся волейбольный мяч. Сидела она сзади, бедром к бедру со своим мужем и крохотным старичком в цилиндре и визитке, державшим незажженную гаванскую сигару из настоящего кубинского табака. Мы с миссис Силзбёрн – колени наши попарно и целомудренно соприкасались – занимали откидные сиденья. Дважды, безо всяких оправданий с моей стороны, из чистого одобрения я бросал через плечо взгляды на крохотного старичка. Когда я осуществлял погрузку в машины и открывал ему дверцу, меня посетил мимолетный соблазн физически взять его на руки и нежно сунуть в салон прямо сквозь открытое окно. Он был воплощенной крохотностью, наверняка не больше четырех футов и девяти-десяти дюймов росточком, причем не карлик и не лилипут. В машине он сидел, очень мрачно вперившись взглядом куда-то вперед. На второй раз я заметил на лацкане его визитки, похоже, старое пятно от подливки. Кроме того, я обратил внимание, что шелковый его цилиндр на добрых четыре-пять дюймов не достает до потолка салона… Однако по большей части те первые несколько минут в машине меня главным образом заботило состояние моего здоровья. Помимо плеврита и ушибленной головы, у меня, ипохондрика, развилось представление, что начинается острый фарингит. Я сидел и исподтишка выгибал язык, ощупывая якобы пораженную область. Смотрел я, насколько мне помнится, прямо перед собой, в затылок шоферу, являвший собой рельефную карту шрамов от нарывов, и тут моя приятельница по откидному сиденью обратилась ко мне:
– Мне внутри не удалось у вас спросить. Как ваша милая матушка? Вы же Дики Бриганца?
Язык мой при этом вопросе был пытливо загнут назад – до самого мягкого нёба. Я расправил отросток, сглотнул и повернулся к ней. Ей было лет пятьдесят или около того, одета модно и со вкусом. Густо наштукатуренная. Я ответил, что нет, отнюдь.
Она чуточку на меня сощурилась и ответила, что я – вылитый мальчик Силии Бриганцы. В районе губ. Лицом своим я постарался изъяснить, что совершить такую ошибку немудрено. И продолжал пялиться в затылок шоферу. В машине все стихло. Я глянул в окно, чтобы как-то разнообразить вид.
– Как вам нравится армия? – спросила миссис Силзбёрн. Вдруг решила поддержать беседу.
В этот конкретный миг на меня напал кашель. Когда приступ миновал, я со всем возможным рвением повернулся к ней и сказал, что завел там много приятелей. Разворачиваться было трудно – из-за опалубки клейкой ленты, что охватывала мою диафрагму.