Потерянная рукопись Глинки - стр. 15
Начинающий композитор не ожидал, что мэтр так живо заинтересуется его идеей создания национальной оперы. Он просто изложил собравшимся свои зародившиеся еще в Берлине мысли, ожидая сочувствия, интересного разговора, но не рассчитывая на поддержку. Сверх ожидания идея заинтересовала всех присутствующих, а Жуковский просто загорелся ею! Казалось, он увлекся не менее самого Глинки – так горячо его поддержал.
Жуковский – воспитатель наследника престола – мыслил государственно. Мир неспокоен, Европа охвачена революциями, того и гляди они перехлестнутся в сотрясаемую холерой и хлебными бунтами Россию. Как объединить империю в период нестабильности?
Идея народности могла служить объединению сословий и этносов империи. При всей абстрактности она становилась популярной при дворе, к которому Жуковский был близок. Она привлекала Василия Андреевича и других интеллектуалов его круга.
Жуковский, автор поэмы «Певец во стане русских воинов», хорошо понимал значение произведений искусства в продвижении национальной идеи – в воплощении ее в жизнь, в конце концов. И когда Глинка с горящими глазами стал рассказывать о замысле национальной русской оперы, Жуковский, тонко чувствовавший требования времени, поддержал его конкретными советами – он организовал создание либретто. Подхватили и другие члены кружка. Выбор сюжета, создание либретто и продвижение оперы на сцену курировались лично Жуковским (он и предложил в качестве сюжета подвиг костромского крестьянина Ивана Сусанина, спасшего юного Михаила Романова от польских захватчиков).
Обсуждения с Жуковским способствовали вдохновению композитора. «Как бы по волшебному действию вдруг создался и план целой оперы, и мысль противопоставить русской музыке польскую; наконец многие темы и даже подробности разработки – все это разом вспыхнуло в голове моей», – удивлялся впоследствии Глинка.
Вот почему счастье лета 1835 года было таким полным. С утра Михаил садился за рояль. Распахивали окно в сад, солнечные лучи ложились на паркет квадратами и прямоугольниками, достигали рояля, передвигались в глубь помещения маленькими шажками, час за часом. Все, кого он любил – мать, сестры, жена, – сидели тут же, в просторной гостиной – кто-то вышивал, кто-то вязал, а кто-то просто смотрел с радостью и любовью на его движущиеся над роялем руки, на его вдохновенное лицо.
– Мишель, ты не устал? Велеть ли подать чаю? До обеда еще три часа… – спрашивала жена.
– Спасибо, Мари, – отвечал он растроганно. – Пусть накроют для чая.
Ему было очень хорошо. Он надеялся, что так будет всегда.
Все вместе полдничали за большим столом здесь же, в гостиной. Несколько сортов свежесваренного варенья, сладкие пирожки, сливки, масло – все домашнее, со своего хозяйства. Мать и сестры улыбались, видя взаимную нежность Мишеля и Мари.
Было много счастья. Но и нервов много он потратил на эту оперу. Первый акт он написал быстро. А второй писал уже по возвращении в Петербург, и он не шел. Здесь все вообще осложнилось: донимало плохое здоровье, необходимость обустраиваться, искать квартиру, волнение за судьбу оперы. Он работал как в лихорадке, очень боялся не успеть, не сделать. Его постоянные болячки от нервозности обострились. А весной 1836 года тяжело заболела Мари. По-видимому, это было воспаление легких. Деньги из имения поступали регулярно, но их не хватало на обустройство. Все это тревожило композитора, как и страх провала. Он писал матери: «…Мне музыка и опера опостылели, и я только желаю сбыть ее скорее с рук долой да убраться из Петербурга, который по дороговизне слишком накладен для кошелька – мы беспрерывно в нужде».