Последняя почка Наполеона - стр. 23

– А почему со скрипкой нельзя? – поинтересовался парень, исполнив ее желание. Верка села.

– Ну ее на фиг! И без нее по мне слишком видно, что я – скрипачка.

– А что, есть признаки, отличающие скрипачку?

– Конечно, есть. Геморрой, к примеру. Стоять приходится очень много. Это способствует разбуханию вен во всех частях тела.

Верка дурачилась, никаких подобных болезней у нее не было. Но ее собеседник даже не улыбнулся. Поняв, над чем он ломает голову, Верка очень строго спросила:

– Мое лицо тебе нравится?

– Да, конечно. Оно – красивое, даже очень. Я бы сказал – потрясающее.

– А нос?

– Обалденный нос! Я всю жизнь мечтаю о девушке с таким носом.

– Значит, если бы у меня не было геморроя, которого, впрочем, нету, ты бы передо мной ставил зеркало, чтобы дополнительно возбуждаться моим обалденным носом?

Парень смутился. Он не успел ответить. За его стол, приблизившись к нему подиумной поступью, села очень красивая, очень стильная девушка с далеко не таким, как у Верки, носиком. Поглядев на Верку испепеляюще и поставив на стол коробку, она сняла с нее крышку.

– Короче, эти взяла. А все остальное там – барахло.

В коробке лежали туфли за сорок тысяч. Верка их примеряла, но просто так – она о таких могла лишь мечтать. Сразу перестав обращать на нее внимание, молодой человек достал одну туфельку и сказал:

– Отлично. Теперь мы можем идти?

– Нет, я хочу вермута, – заявила девушка, подзывая официантку, – будьте любезны!

Пришлось ей вермутом подавиться. Когда он был принесен, взбешенная Верка вынула из футляра скрипку и, не вставая из-за стола, начала играть. Музыка была проще не найти – «Прекрасное далеко». Но все живое, что было на этаже, застыло и онемело. Стильная девушка, снявшая сапоги, чтобы надеть туфельки, так и выронила одну из них, да так и сидела, распустив слюни с вермутом. Тем не менее, Верка была удовлетворена не полностью. Оборвав мелодию, она бросила на стол деньги за кофе и круассан и быстро ушла, защелкивая замочки футляра. Еще полтора часа она просто так моталась по центру. Приехала к Тане поздно. Таня уже спала. Улеглась и Верка. Но сон к ней долго не шел.

Танечка по утрам варила манную кашу. Верка ее не то чтобы не любила, но презирала с детства, однако, здесь как-то незаметно прониклась к ней чем-то вроде симпатии, выросшей из стыда за необоснованный косой взгляд. На четвертый день Таня приготовила геркулес.

– Это что такое, мать твою драть? – опомнилась Верка, машинально сожрав четверть содержимого небольшой розовой тарелки.

– Как что? Овсянка.

Радиожурналистка также завтракала рассеянно, потому что одновременно просматривала Фейсбук и почту. Писем ей пришло много. Залайкав новую фотку новой девчонки своего бывшего жениха, она принялась на них отвечать. К одному из замов главреда, Сергею Александровичу, у нее был конкретный вопрос. Она его сформулировала.

– Овсянка? – переспросила Верка с таким лицом, как будто ей сообщили, что она жрет дождевых червей. – Ты варишь овсянку?

– Да, иногда. А что?

Верка промолчала. К овсянке у нее было отношение еще более непростое, нежели к манке, но она все же ее доела и налила себе кофе. Розовое зимнее солнце размазалось по стеклу, как жидкий кисель. Термометр за окном показывал минус шесть.