Последняя ночь моей убогой жизни - стр. 3
«Не смей, сволочь» – сказал голос, и пожав плечами, я продолжил готовку.
Завтракая, я смотрел сериал, а доев решил заняться чем-то продуктивным. Свалившись на пол[1], я включил следующую серию. За ней последовали ещё несколько серий, пока в час дня мой желудок не издал звук ничего не соображающего пьяницы, пытающегося попросить сигарету. Я задумался о том, чтобы встать, пойти на кухню и взглянуть в холодильник, однако не сделал этого аж до второго часа, потому что мне было страшно лень, а серия, которую я смотрел, была крайне интересна. Только завершив её и услышав из желудка звуки, которые уже напоминали скорее страдания подыхающего от одиночества кита, я закатил глаза и пошёл-таки на кухню, обнаружив в холодильнике гречку и мясо, приготовленные мною пару дней назад.
Когда еда была подогрета и уже лежала на тарелке, ожидая, чтобы её поглотили с нечеловеческой жадностью, мне позвонила мама.
– Алло, привет сынок. Как дела?
– Хорошо, мам, как твои? – сказал я, удерживая телефон плечом, чтобы отнести стакан колы и тарелку в гостиную.
– Да так себе, сынок. Нам снова воду вырубили, но всё нормально, слава Аллаху. Что делаешь?
– Ничего, ма, еду себе подогрел. Сейчас буду есть.
– А что на обед?
Я ответил, и этот разговор продолжался ещё минут пятнадцать. Будучи хорошим сыном, я слушал и слушал, как она рассказывала о своей работе, коллегах, родственниках, об её отношении к недавним новостям, которые она прочла в интернете, в то время как еда, которую я пошёл греть с большой неохотой, смотрела на меня, завораживая своей аппетитностью. Вскоре пар над ней начал исчезать, и я понял, что гречка остывает, но всё же продолжил слушать, не прерывая матушку, потому что знал, какая она обидчивая, а также то, что мы редко общаемся. Мне не хотелось лишать её радости разговора с единственным сыном, учитывая то, что мой великолепный папочка решил свалить ещё до моего рождения и ей пришлось растить меня одной. Всё же, пока еда остывала, во мне всё начинало кипеть.
Вскоре мама сказала:
– Послушай, сынок, иди поешь, а то еда остынет. Потом поговорим. Нуш[2].
– Ладно, мам, спасибо.
Мы попрощались, и я принялся есть свою остывшую гречку с такой физиономией, будто моя невеста бросила меня у алтаря, наконец приняв тот факт, что она лесбиянка.
Наверняка кто-то из вас считает, что было бы лучше попросить мать позвонить позже. Я и сам думал, почему не сделал этого, пока ел, но голос в моей голове, который, кстати, был не просто голосом, а моим сверчком Джимини, то есть голосом совести, морали, всего хорошего и правильного что во мне было, явно был против. Несколько неправильно приписывать все эти качества лишь одной личности, потому что я считаю, что в каждом человеке их много. Но, дабы упростить себе жизнь, все эти свойства я запихивал именно в данную персону.
Звучал этот голос странно потому, что как я упоминал ранее, принадлежал особе женского пола. Я представлял её себе как рыжеватую, невысокую, улыбчивую девушку, которая смотрит на тебя как на ребёнка, жрущего песок – поучительно и с постоянно поднятым указательным пальцем. Она всегда была наготове отчитать меня за проступок или посоветовать принять правильное решение. Кстати, как и в случае с едой, эти «правильные» решения были не всегда приятны и выгодны для меня. Я звал её «занудой», но она предпочитала имя София.