Последний рейс «Фултона» - стр. 36
Часовой насвистывал «Семеновну», а в вагоне унылое молчание. Никто всерьез не надеялся на парнишку, один Тихон радовался, говорил Ивану Алексеевичу:
– Молодец Серега! Недаром я его целый год на наши рельсы перетаскивал…
Снова молчали, прислушиваясь, как возле вагона вышагивает часовой. И вдруг рядом крики, выстрелы, топот сапог. Пытался Тихон в щель высмотреть, что там делается, но ничего не увидел. Не Сережка ли попался?
В вагоне душно, нестерпимо хочется пить. И чудится – где-то журчит, булькает вода. Первым не вытерпел Степан Коркин, кулачищем застучал в дверь:
– Караульщик! Принеси ведро воды. Подохнем раньше времени – некого будет к стенке ставить.
Грянул выстрел. Пуля расщепила доску, сорвала со Степана фуражку.
– Чего гоношишься? – зашипел кто-то на механика. – Все пить хотим, да терпим.
– Не терпишь ты, а со страху по тихой умираешь, – озлился Коркин, подобрал с пола простреленную фуражку. – Ну, контрик, совсем новую вещь испортил.
И снова тянутся тягостные минуты.
В полдень, когда железную крышу напалило и в вагоне сделалось как в парилке, подошел отряд. Скрипя ржавыми роликами, дверь отъехала в сторону. Офицер-золотопогонник заглянул в вагон, насмешливо сказал:
– Прошу выгружаться, господа!..
Арестованных построили в колонну, повели через двор мастерских. Тихону показалось – за штабелем шпал мелькнула синяя рубашка Сережки Колпина.
Впереди, рядом с офицером, вышагивал пристав Зеленцов, с которого Тихон после Февральской революции сдирал погоны. Теперь они опять красовались на его толстых плечах, обтянутых накрахмаленным кителем. Ha голове – фуражка с белым верхом, рука в белой перчатке – на расстегнутой кобуре.
Колонну вывели на Заволжскую набережную. Над городом по ту сторону Волги висело дымное облако, слышалось раскатистое уханье. И непонятно было, то ли это приближается гроза, то ли идет бой.
На знойной набережной тесно от нарядной, возбужденной публики. Плюгавый лавочник Сусликов, про которого говорили, что у него гири пустотелые, закричал:
– Ур-р-ря!.. Большевиков топить ведут!
Дамочки, девицы в белом радостно загалдели, восторженно замахали цветными зонтиками.
Заволжские красногвардейцы изымали у Сусликова продукты для детского дома. Лавочник узнал Резова, сунул кукиш под нос и завопил на всю набережную:
– Больше не пожрешь моих окороков! Вот тебе, вот тебе…
Резов не стерпел – плюнул в мокрое лицо. Озверев, Сусликов выхватил из кармана чесучового пиджака серебряный портсигар, наотмашь ударил старика по виску. Бросился Тихон к лавочнику, но его прикладом вернули в колонну.
– Побереги силы, еще сгодятся, – поддержал парня Иван Алексеевич.
Толпа обывателей опять подступила к арестованным.
Солнце било в понурые головы рабочих, жажда становилась все нестерпимей. И тут из ворот дома, мимо которого их вели, выбежала женщина с ведром и кружкой. Не успели конвойные оттолкнуть ее, как она нырнула в колонну, дала напиться. И быстро исчезла.
Возле кондитерской фабрики колонну поджидал Алумов, несколько офицеров в отутюженной форме с георгиевскими ленточками в петлицах, в начищенных сапогах.
Арестованных загнали в проходной двор, Алумов вынул список, зачитал фамилии семерых коммунистов. Подумав секунду, назвал и Тихона. Их подвели к кирпичной стене, остальным Алумов объявил: