Последний остров - стр. 26
– Лю-уди-и! – испуганным бабьим голоском завопил Микенька.
– Вот тебе, фашист! Вот тебе…
– Ой-ей! Убивають!
– На, подавись! – Мишка сунул в орущий рот Микеньки горсть колосков. – Поешь за Егорку…
– Мы… му… – крутил головой Микенька.
– Поешь за Анисью-солдатку… И за меня поешь заодно…
А Егорка не терял зря времени. Он быстренько собрал в шапку колоски, пихнул за пазуху книжки и, понукнув Микенькину лошадь, пустился наутек.
Сердобольная Анисья сжалилась над объездчиком, оттащила от него разошедшегося лесника.
– Да будет тебе. Заколотишь до смерти последнего мужичонку. Оставь хоть на развод.
Мишка поднял с земли свой треух, сердито нахлобучил его на голову и, словно ничего не случилось, сказал Микеньке:
– Иди, недотепа, лови лошадь-то, убежит ведь, – а сам принялся помогать Анисье собирать рассыпанные объездчиком колоски.
Микенька поднялся, отряхнул с тулупчика грязь и заковылял к лошади. Потом вспомнил о леснике и обернулся:
– Слышь, Михалко…
– Ну? Чего тебе еще?
– Подь сюда.
Мишка подошел.
– У тебя, случаем, закурить нету?
– Не курю я. Ты же знаешь, – усмехнулся лесник.
– Да это я так, к слову. Чего драться-то полез? Я ведь и осерчать могу. И вообще на службе…
– Може, добавить, служака?
– Э, ты опять за свое. А у меня брюхо болит, понятно? Сам вот ремень на последнюю дырку затянул, но общественного ни-ни. Не положено. Инструкция есть.
– Дурацкая инструкция. Поле-то все одно запашут.
– Тунгусов приказал гнать всех в три шеи с колхозного поля. Каждый колосок, може, еще прорастет.
– Забыл твой Парфен, что Егорка тоже колхозный и сын фронтовика. Еще раз тронешь своих – худо тебе в деревне нашей будет.
– Мы люди маленькие, – сразу струсил Микенька. – Стало быть, не куришь? Хе-хе, дела, туды их в коромысло… Ни пожрать, ни покурить нету, хоть тресни. А чего у тебя в сумке? Яиц, поди, грачиных назорил?
Мишка достал из сумки завернутых в бумагу печеных карасей и подал Микеньке.
– На, поешь. Может, полегчает с животом. Только не обессудь, караси-то без соли.
Глава 6
Стрелочник Ганс
Даже зима, закусив удила, не хотела сдавать своих позиций: упрямо держались холода, от Волги без передыха мела пронизывающая и колкая поземка. За день в траншеях набивался грязный снег вперемешку с песком, а стены узких окопов шелушились ржавой изморозью. Где густым куржаком, где белесым инеем подернулось все, что сработано из металла, а его здесь хватало с излишком, даже земля, продрогшая и гулкая, была прошита железом, как корнями деревьев.
После полудня стихло сухое тявканье минометов. Выжидал и комбат Сыромятин. А чего суетиться на ночь глядя, коль и за короткий день людям выпала недельная нагрузка?
Капитан опустил бинокль, ударил кулаком о мерзлый бруствер окопа и тихо выругался. Этот проклятый дот уже которые сутки держит его батальон и не дает продвинуться ни на шаг. Соседи слева и справа уже зашевелились, а его роты споткнулись вот на этом сквере. Роты, конечно… – от каждой осталось до взвода солдат.
Возле комбата стоял только что подошедший командир взвода полковой разведки Федор Ермаков и, прижав к заиндевелым бровям медные окуляры трофейного артиллерийского бинокля, тоже рассматривал еле угадываемую линию траншей, проходящих там, за дотом, за сквером, у полуразрушенных мастерских.
– Гляди-гляди, из-за этой черепахи и топчемся на месте, – сердился капитан. – Трижды уже посылал своих ребят.