Последние дуэли Пушкина и Лермонтова - стр. 37

– Ни за что! – произнес он, остановившись. – Я докажу им, что я не школьник!

– Оно всё так, – отвечал я ему, – но всё-таки будут знать, что всему виной жжёнка, а притом я нахожу, что и бой не ровный.

– Как не ровный? – опять остановившись, спросил он меня.

Чтобы скорей разрешить его недоумение и затронуть его самолюбие, я присовокупил:

– Не ровный потому, что может быть из тысячи полковников двумя меньше, да ещё и каких ничего не значит, а вы двадцати двух лет уже известны…

Он молчал. Подходя уже к дому, он произнёс:

– Скверно, гадко; да как же кончить?

– Очень легко, – сказал я, – вы первый начали смешивать их игру; они вам что-то сказали, а вы им вдвое, и наконец, не они, а вы их вызвали. Следовательно, если они придут не с тем, чтобы становиться к барьеру, а с предложением помириться, то ведь честь ваша не пострадает.

Он долго молчал и, наконец, сказал по-французски:

– Это басни: они никогда не согласятся; Алексеев, может быть, – он семейный, но Теодор никогда: он обрёк себя на натуральную смерть, то всё-таки лучше умереть от пули Пушкина или убить его, нежели играть жизнью с кем-нибудь другим.

Я не отчаивался в успехе. Закусив, я уложил Пушкина, а сам, не спавши, дождался утра и в осьмом часу поехал к Орлову. Мне сказали, что он только что выехал. Это меня несколько озадачило. Я опасался, чтобы он не попал ко мне без меня: я поспешил к Алексееву. Проезжая мимо своей квартиры, увидел я, что у дверей нет экипажа; который, с радостью, увидел у подъезда Алексеева, а ещё более, и так же неожиданно, обрадовался, когда едва я показался в двери, как они оба в один голос объявили, что сейчас собирались ко мне посоветоваться, как бы окончить глупую вчерашнюю историю.

– Очень легко, – отвечал я им, – приезжайте в 10 часов, как условились, ко мне; Пушкин будет, и вы прямо скажете, чтобы он, так как и вы, позабыл вчерашнюю жженку.

Они охотно согласились. Но Орлов не доверял, что Пушкин согласится. Возвратясь к себе, я нашёл Пушкина вставшим и с свежей головой обдумавшим вчерашнее столкновение.

На сообщенный ему результат моего свидания он взял меня за руку и просил, чтобы я ему сказал откровенно: не пострадает ли его честь, если он согласится оставить дело? Я повторил ему сказанное накануне, что не они, а он их вызвал, и они просят мира.

– Так чего же больше хотеть?

Он согласился, но мне всё казалось, что он не доверял, в особенности Орлову, чтобы этот отложил такой прекрасный случай подраться; но когда я ему передал, что Фёдор Фёдорович не хотел бы делом этим сделать неприятное брату, – Пушкин, казалось, успокоился. Видимо, он страдал только потому, что столкновение случилось за бильярдом, при жжёнке:

– А не то славно бы подрался; ей-богу, славно!

Через полчаса приехали Орлов и Алексеев. Все было сделано, как сказано; все трое были очень довольны; но мне кажется, все не в той степени, как был рад я, что не дошло до кровавой развязки: я всегда ненавидел роль секунданта и предпочитал действовать сам. За обедом в этот день у Алексеева Пушкин был очень весел и, возвращаясь, благодарил меня, объявив, что если, когда представится такой же случай, то чтобы я не отказал ему в советах – и пр.».

Дуэль могла быть очень серьёзной, и исход её трудно предвидеть. Но снова рядом с Пушкиным оказались люди, которым дорог был и сам Александр Сергеевич, и его поэтическое творчество. Не все, далеко не все литераторы, к большому сожалению, были таковыми, как Иван Иванович Лажечников, как Александр Фомич Вельтман, как Владимир Александрович Соллогуб. Вспомним, как стрелял в Пушкина мнивший себя поэтом Рылеев. Неслучайно он оказался в рядах врагов Российской империи, пытавшихся сокрушить её в декабре 1825 года.