Последние дни Спартака - стр. 21
– Думала, никогда не скажу этого, но… я люблю тебя! Ты можешь не верить мне, можешь презирать, но знай, что я никого не любила в своей жизни так, как тебя…
Она сорвалась с места, бросилась ко мне и принялась неистово покрывать мое лицо поцелуями. Ее жаркие, сухие губы настойчиво искали мои, но я чувствовал их неискренность, и оставался к ним холоден… Внезапно она отпрянула, ее лицо побелело, губы сжались в плотную, узкую полоску, а глаза испуганно впились в меня.
– Ты что, не рад мне? – потрясенно прошептала она, заглядывая в мои глаза. – Это же я, милый. Ты что, забыл меня? Сейчас я тебе напомню…
Дрожащими пальцами она торопливо начала расстегивать пуговицы на своей легкой блузке, дошла примерно до половины и остановилась.
– Если ты не захочешь и не сделаешь это, я найду кого-нибудь другого, – с пугающей откровенностью, ультимативно произнесла она.
Я отрицательно покачал головой. Цена, означенная ею, была слишком высока для меня. Ее подстегивало чувство мести и неудовлетворенности, убившее во мне последние ростки любви и уважения к ней, хотя еще минуту назад я готов был носить ее на руках, лишь бы ее слова оказались правдой.
Оля все поняла, неторопливо оделась, очаровательными движениями поправила перед трюмо сбившуюся прическу и перед уходом небрежно обронила:
– Знаешь, ты ведь тоже не такой, как все…
Она ушла, на сей раз навсегда, и этот вечер стал для нас по-настоящему последним. С Олей я больше никогда не заговаривал, даже в краткие мгновения наших случайных встреч на улице. Она перестала разъезжать в роскошном авто, а год спустя, в августе, развелась с супругом. Говорят, теперь ее все чаще можно встретить в какой-нибудь сомнительной компании.
Похоже, она так и не оставила надежду встретить не такого, как все…
Татарский вал
Холодной скорби не измерить.
Ты на туманном берегу
Но не понять тебя, не верить –
Я научиться не могу.
С. Есенин
Помню, еще в далеком детстве, когда я только начинал постигать мир, и он открывался мне всей своей необозримой и величественной статью, какую и можно узреть лишь в этом цветочном возрасте, меня более всего на свете привлекала тихая гладь реки. Ах, как любил я эти, к несчастью редкие, прогулки по ее древнему берегу, охваченному буйной летней растительностью и упоенному слегка кружившим голову пьянящим ароматом лета. Любил идти по извилистой, протоптанной чьими-то многими, чужими и незнакомыми ногами тропинке, держась за руку казавшейся мне бесконечно старой бабушки, обычно в ясный, солнечный день, наполнявший уютной теплотой все мое маленькое существо, от которого так и хотелось пуститься в бег, стремительный, вприпрыжку, обогнать даже ветер, от времени до времени приятно холодивший лицо. Помню, как меня неизменно переполнял при этом немой восторг, который никак не желали понимать и принимать взрослые, и то и дело осаживали меня, считая все не более чем мальчишеским запалом, свойственным тому нежному возрасту, в плену которого я тогда жил. А я не мог открыть и выразить словами рвущийся из меня на свободу, сметающий все на своем пути, вихрь чувств, и без устали носился по берегу, что-то счастливо крича и распевая. Как много времени прошло с тех пор…
И вот я вырос, и воспоминания о том далеком прошлом, о тех счастливых и незабвенных днях хранятся в моей душе букетом сладких грез.