Последнее убежище (сборник) - стр. 36
Огонь растекается по венам, вытягивая из мышц боль, возвращая меня из безвременья и забытья.
Додон, теперь я вижу его, доволен:
– Действует укольчик-то! Ну-ка, мотни головой, если слышишь меня.
Пытаюсь послать его в самые дальние дали, но язык не слушается, а из горла вырывается один лишь хрип.
– Садись, гость нежданный, – старый солдафон сгребает мое недвижимое тело в охапку и грубо кидает на стул. – Хватит на полу валяться, некультурно это. Н-да, ночь накануне казни всегда бессонная, – Додон усмехается, разглядывая меня сверху вниз. – Не поверишь, но я тоже не сомкнул глаз. Антошке – внуку – резко стало хуже… как и еще почти двум десяткам ребятишек. Комендант больше не миндальничает, повешение заменено на сожжение. Как говорится, прогресс гуманитарного мышления налицо. Впрочем, огня можешь не бояться: ни одна охрана в мире вас до лобного места не доставит – почти все население станции уже дежурит возле камер. Народ требует выдать преступников. Как думаешь, что лучше – не спеша и с комфортом поджариться на очищающем пламени, либо быть разорванным на мелкие кусочки беснующейся толпой?
Додон очень и очень медленно отводит руку назад, словно лучник, натягивающий тугую тетиву, с хрустом сжимает пальцы в кулак и широко улыбается. Через мгновение мощный удар впечатывает меня в стену. А я думал, что разучился чувствовать боль… Мир содрогается, но не исчезает.
– Я учусь контролировать ярость, – скалится мучитель, – потому и врезал с левой. Она у меня слабенькая, сказываются старые раны. Вот правая – ей бы убил, сразу же и наповал. Цени доброту и не верь тем, кто распространяет про Додона грязные слухи, мол, садист и палач…
Я с трудом сплевываю кровь:
– Давай уже свою казнь. Площадное словоблудие хуже смерти.
– Храбришься? Это правильно, наделать в штаны перед смертью даже поганому динамовцу зазорно, – мой собеседник жадно затягивается самокруткой. – Однако в делах летальных спешка ни к чему…
Внезапно спокойный и насмешливый тон резко меняется, в глазах врага появляются опасные огоньки, а голос становится тихим и вкрадчивым.
– Вы решили припереть нас к стенке? Считай, что приперли. Комендант и прочие гражданские прихвостни в панике, наши всезнайки-ученые – в растерянности. Инфекция, которую вы занесли, распространяется, а врачи только разводят руками…
– Ты врешь, старый хрыч! – я больше не могу сдерживаться, забыв о боли и слабости кричу во все горло. – Ненавижу треклятую Площадь, но смерти детей ваших мне не надо! На Динамо я теперь первый человек: все остальные ушли на поиски лекарства и ни один не вернулся. Я правомочен сдать станцию, капитулировать… И сделаю это в обмен на вакцину. Ты получишь ключи от Динамо, только спаси – и своих, и наших!!!
Старик выдыхает дым мне в лицо. Молчит несколько долгих секунд, наконец отчетливо, чеканя каждое слово, произносит:
– Засунь свою станцию вместе с ключами подальше. Нет у нас никакой вакцины. И никогда не было.
– Это ложь!
– Нет. Это приговор обеим станциям. Случай обрек на смерть Динамо, а ты намеренно обрек на смерть нас. Вот такой расклад. В эти минуты собирается большая экспедиция…
– Не поможет никакая экспедиция, наши весь город носом изрыли!
– Я знаю. Именно поэтому сижу сейчас не на экстренном совете станции, а с недобитым выродком! Один чересчур добрый человек… не я, наш священник – хочет сделать тебе и твоим людям предложение, от которого трудно отказаться…