Портрет Дориана Грея. Перевод Алексея Козлова - стр. 7
– Гарри! Я не могу согласиться ни с одним твоим доводом, и даже, скажу больше, я полагаю, что ты и сам-то находишься в полном раздрае с самим собой!
Лорд Генри пригладил остренькую коричневую бородёнку и постучал по носкам своих лакированных башмаков кончиком эбеновой трости с кисточками.
– Эдакий вы типичный островной англикашка, Бэзил! Делая вторично это замечание, вы вторично ныряете в одну и ту же вонючую английскую лужицу. Если кто-нибудь разматывает какую-нибудь мысль перед англичашкой, – это всегда засада, – он совершенно не задаётся вопросом, истинная ли она или это просто в корне какая-то заморочь. Единственно, чем он при этом заморачивается, так это тем, что свято верит при этом в то, что утверждает. А между тем статус любой мысли ничуть не зависит от честности человека, который её высказывает. Напротив, по всей видимости, чем меньше человек демонстрирует честности, тем сильнее и логичнее должна быть выражена мысль, так как только в этом случае она не содержит оттенка его эмоций, за ней не влачится тень его нужд и над ней не нависает груз его тайных помыслов и предрассудков. Но не в моей власти обсуждать теперь с вами политические, социальные или метафизические темы. Сами люди кажутся мне более важными предметами, чем понятия или принципы, хотя беспринципных людей на свете больше всего. Расскажика мне лучше всё, что ты знаешь о Дориане Грее? Как часто вы с ним видитесь?
– Каждый день! Счастье покидает меня в тот день, когда я с ним не смог увидеться. Он абсолютно необходим мне!
– Страннее странного странючая страна! Глядя на тебя, Бэзил, трудно заподозрить, что для тебя есть что-то более значимое, чем твоё искусство.
– Дориан для меня теперь значимее любого искусства! – крайне серьезно ответил художник, – Одна мысль терзает меня, Гарри, я думаю, что в истории человечества есть две очень значимые вехи. Одна – это взрыв новых средства выражения в искусстве, и другая – явление новых имён и личностей в жизни и в творчестве. С течением времени облик Дориана Грея приобретает для меня то же значение, какое для художников старой Венеции имело изобретение масляных красок, или для поздней средиземноморской скульптуры – фигура Антиноя. Я не только срисовываю, не только пишу портреты Дориана, – это уже минувший этап. Отнюдь нет, он для меня значимее, чем просто модель. Не буду лгать, будто я испытываю недовольство тем, как я написал его портрет, или что его красота столь совершенна, что искусство не способно отобразить её. На деле в мире нет ничего такого, что не может быть выражено средствами искусства; я понимаю, что всё, написанное мною и связанное с Дорианом Греем, – просто прелестно, и много совершеннее всего, что я когда-либо произвёл на свет. Но неким божественным образом – не знаю, понятна ли будет моя мысль -его уникальность подарила мне абсолютно новую манеру в искусстве, даровала новый чарующий стиль. Все вещи отныне воспринимаются мной совершенно по-другому, я открываю их с другой стороны. Теперь я способен отобразить жизнь в таких формах, какие раньше были совершенно сокрыты от меня. «Мечты о форме в годы размышлений» – напомните, чьи это слова? Не могу сказать, но это именно то, чем для меня стал Дориан Грей. Уж явление рядом этого мальчика – а это воистину мальчик, хотя ему за двадцать лет… – одно уже его появление… ах! не ведаю, способны ли вы представить себе его значение для меня? Неосознанно он открывает мне контуры новой волны, в которой должны быть слиты страстная чувственность романтизма и всё совершенство эллинской культуры. Гармония духа и тела, – можно ли грезить о большем! В безумии мы разделили две эти сущности и заменили их вульгарным реализмом и пустопорожним идеализмом. Ох, Гарри! Если бы ты мог понять, что такое для меня Дориан Грей! Вспомни мой пейзаж, за который Эгнью сулил мне невероятную цену, а я не счёл нужным с ним расстаться? Это была одна из лучших моих картин. А почему? Потому что, когда я творил ее, Дориан Грей был рядом со мной. Какие-то неуловимые флюиды перекинулись от него ко мне, позволив мне в обыкновеном пейзаже узреть чудо, коего я неустанно и тщетно искал.