Порою блажь великая - стр. 18

– Точно гроб! В контейнере, навроде железнодорожного.

– О, глянь, чего они делают!

Другой моряк и его подруга тотчас выпутались из объятий, и все четверо принялись глазеть, как мужчина и мальчик на пристани выгружают что-то из своего пикапа, волокут это что-то по доскам, сваливают это что-то в воду бухты, затем возвращаются к пикапу и уезжают. Моряки и две их девушки сидели в машине, наблюдали, как ящик покачивается и медленно, долгие минуты, тонет. И под пение Эдди Арнольда:

ящик грузно накренился и окончательно исчез под водой, оставив по себе расходящиеся круги и поминальные пузырьки, ушел вниз, в ил и водоросли, где крабы с глазами на стебельках патрулируют зелено-бурые и лилово-бурые склизко-резиновые авеню, караулят унылое скопище бутылок, старых труб, холодильников, сдутых шин, потерянных навесных моторов, битого фаянса и прочих мусорных декораций дна бухты.

В пикапе, откатившем от причала, некрупный, но туго скрученный мужчина, с бутылочно-зелеными глазами и седеющими волосами, пытался унять любопытство своего шестнадцатилетнего сына воспитательными щелчками по кумполу:

– Ты о чем, Хэнки? Не прочь прокатиться в Куз-Бей и присмотреть за своим стариком, чтоб не нарезался, а? За мной глаз да глаз – и трезвый, что твой ватерпас!

– А что там было, папа? – спросил мальчик (даже не догадывался тогда, что это гроб…).

– Где – там?

– В том здоровом ящике.

Генри засмеялся:

– Мясо. Старое мясо: я не хотел, чтоб оно провоняло всю округу.

Мальчик украдкой глянул на отца (Старое мясо, говорит… Папа сказал… А я ведь ни о чем таком и не догадывался, грешно сказать, еще сколько-то месяцев, пока не заявился Мозгляк Стоукс – он тут у нас в городе вроде как «старый каркун», – так вот, он был у нас дома с визитом, отвел меня в уголок, и мы сидели с ним добрых полчаса – недобрых полчаса, – я весь извертелся, а он всю дорогу лапал меня своими потными грабками – то на колено положит, то за руку схватит, то по головке погладит, то еще где, куда дотянется, – будто никак не успокоится, покуда не пересажает на меня всех бацилл, которыми торгует.

– Ах, Хэнк, Хэнк, – говорил он, тряся головой на шее, которая у него не толще его костлявого запястья. – Мне это очень неприятно, но мой христианский долг – поведать тебе тягостную правду жизни. – «Неприятно» – вот ведь трепло. Да он как вурдалак: все кости перемоет-разгрызет, вместо того чтоб с ходу, без обиняков выложить. – Правду о том, кто был в ящике. Да, я уверен, что кто-то должен поведать тебе про твоего дедушку, про его первые годы в этих краях…) – но ничего не сказал. Они ехали молча.

(– …в те первые годы, Хэнк, дитя мое… – старик Стоукс откинулся назад, и глаза его подернулись поволокой, – все было не так, как нынче. Твоя семья пока еще не имела больших лесозаготовок. Да… Да, твоя семья, можно сказать, страдала от ужасных злосчастий… в ту пору…)

В то туманное утро старший сын, Генри, первым проснулся и обнаружил, что отец исчез. Генри поднял молоток и – вместе с братьями Беном и Аароном – сделал в тот день больше работы, чем за всю прошлую неделю. И хорохорился:

– Мы их всех за хвост оттаскаем, парни! Так-то. И черт бы их подрал.

– Что, Генри? За что оттаскаем?