Попала, или Кто кого - стр. 11
Делаю глубокий вдох, борясь с диким желанием съесть конфету, наверняка, тающую у меня в кармане, и опираюсь о холодную стену, чтобы немного себя отрезвить. Кому-то покажется странным и смешным, но у меня конфеты строго по расписанию и, нет, это не соблюдение диеты, просто установка, заложенная бабушкой с детства. Сладкое — это награда за хороший поступок или любое действие, направленное на пользу. Что я сейчас сделала такого, за что себя можно наградить? Правильно — ничего. Вот только конфету-то все равно хочется… А вообще, если призадуматься, то я вытерпела экзекуцию с задачей.
Надо побаловать себя перед второй частью сегодняшних занятий. Да, все-таки надо. Тяну руку в карман и все же вытаскиваю заветную конфету. Медленно перемещаюсь по стеночке от других ждущих очередную порцию позора, и все же разворачиваю фантик. О да, как же хорошо… Молочный шоколад, тающий во рту, создающий моментальный всплеск эндорфинов в организме. Ела бы, ела и снова ела. И за плохие поступки тоже бы ела. Черт, как же это вкусно. Одно плохо — сколько не растягивай, конфета все равно заканчивается, лучше бы не начинала, ей-Богу.
— Отстрадала по конфете? — слышу над ухом насмешливый голос псевдогинеколога.
— Что? — встает напротив меня и молчит. Тупо молчит, пристально всматриваясь в мое лицо. Это начинает, мягко говоря, нервировать.
— Тебе такая прическа больше идет, чем коса. У тебя пятая палата, больная по фамилии Терентьева.
Сказал, как отрезал, резко развернулся и ушел в сторону сестринского поста. Это только спустя полчаса я поняла, что гломерулонефрит был только у моей больной. Не знаю почему, но мне было жутко приятно, что такая больная попалась именно мне. А еще через полчаса, когда мы стали обходить палаты, радость прошла сама собой. Кирилл Александрович все же соврал про позор, как ни странно, он не стыдил нас при больных, просто на третьем больном он сломался, если так можно сказать. Он молчал, тупо молчал, закатывая глаза. Видимо, так обалдел, что пропал дар речи и все, на что его хватило — это вывести нас из очередной палаты, а если быть точнее, просто эвакуировать.
— Я не знаю, кто вас учил практическим навыкам, но это, товарищи, финиш. Я даже не буду смотреть, как остальные пятеро из вас пыжатся в попытках продемонстрировать мне ваши «умения». Возвращаемся в кабинет и через пятнадцать минут будете заново учиться это делать друг на друге.
— А можно через полчаса? Нам бы покушать, — сзади раздается голос единственной беременяшки в нашей группе. И если в первой части Мерлезонского балета ее не так уж и мучали, видимо, наличие живота все же останавливало псевдогинеколога, то сейчас вряд ли прокатит. Он зол. И это понятно не только по изменившемуся голосу, но и нахмурившемуся лицу.
— Обязательно покушайте. Только, если вы думаете, что наличие живота спасет вас через пару месяцев на экзамене, то вы ошибаетесь. Я, в отличие от других, проклятия беременных не боюсь, и лично возьму вас на экзамене к себе. И там мы не «покушать» будем обсуждать. Понятно?
— Да. Но покушать все же можно? Я просто не поняла, — О, Боги…
— Можно. Светлана, вы же староста, соберите всех ваших одногруппников через двадцать минут.
— Хорошо.
***
С «хорошо» я погорячилась. Во-первых, всем наплевать на мое слово, во-вторых, мне и самой не хотелось никого обзванивать, поэтому я и не думала сколько в реальности прошло времени.